Александр и Лев Шаргородские - Бал шутов. Роман
Майор несколько опешил.
— Ну сейчас- то зачем? — укоризненно сказал он, вытираясь. — Подождите корреспондентов.
— Ладно, — пообещала Ирина, — при корреспондентах повторю…
Борщ прямо от нее набрал какой‑то номер.
— Ну, как там в Париже? — поинтересовался он.
— По Парижу вновь шествия, — сообщили ему. — Плакаты и надписи на них те же. И та же мадам Шварц впереди. Изменился только ее наряд — вместо длинного, похожего на тунику, платья, она вышагивает в голубом, и огромная синяя шляпа колышется на ее голове.
— Свободу Борису Соколу! — зычно возглашает она…
— Продолжайте! — приказал майор, сердечно обнял Ирину и поехал снова в тюрьму…
— Ну, как нам в заключении? — улыбаясь, поинтересовался он.
— Спасибо, — довольно сухо ответил Борис.
— Не печальтесь, — заметил Борщ, — долго вам здесь быть не придется. За вас борется мировая общественность, мадам Шварц и Ирина.
И майор протянул Соколу листок бумаги.
— Перепишите, пожалуйста, вашим почерком, — попросил он.
Борис развернул лист и начал читать.
— Я, Борис Сокол, — читал Борис, — из своей затхлой камеры обращаюсь ко всем главам государств и правительств…, — он оторвал глаза от текста. — Что это такое?!
— Ваше воззвание ко всем людям доброй воли.
— Мое?! — обалдел Борис.
— Ваше, — спокойно ответил Борщ, — и вы должны будете тайком передать его на волю.
— Через кого я передам?
— Разумеется, через меня, — как всегда по — отечески объяснил Борщ. — Только умоляю, Борис Николаевич, поторопитесь, в десять часов оно должно быть передано по Би — Би — Си.
Он мягко взял из рук очумевшего Бориса воззвание, спрятал его в нагрудном кармане и пошел к дверям.
— Не волнуйтесь, товарищ Сокол, время освобождения грядет! Оковы рухнут, и свобода вас встретит радостно у входа!..
Он заржал, и тяжелые кованые двери с оглушительным шумом захлопнулись за ним…
Свободного времени у Гуревича оставалось все больше и больше. Жизнь продолжалась.
Ему было уже просто интересно — что будет дальше?
Он шатался. Под солнцем. Под дождем.
Особенно под дождем — он любил лужи, с детства. Как и тогда, он не пропускал ни одной.
— Опять ты промочил ноги, мой мальчик, — говорила ему всегда мама, — а ну, быстро снимай ботинки, я поставлю чайник.
Теперь он мог мочить ноги, сколько угодно, и никто на свете не опечалился бы из‑за этого.
И никто бы не сказал «Мой мальчик…»
В тот день был ливень. Он вернулся промокший до нитки.
У дверей его стояла девушка — в кожаном жакете, с челкой, промокшая.
С нее текло, как с русалки.
И какой‑то далекий, знакомый запах поразил его.
Пахло морем.
— Вы промочили ноги, — сказала она, — а ну, открывайте, я согрею вам чаю…
Гуревич остолбенел. Это была Афродита, та самая, с той волны. С того самого моря.
Он понял, почему этот запах.
— Афродита, — произнес он и дотронулся до ее челки.
— Меня зовут Аннук, — сказала она, — открывайте, вы простудитесь.
Он повиновался. Она влетела, прошла на кухню и быстро поставила чайник.
— Вы с волны? — спросил он.
— С какой? — не поняла она.
— Морской. Вы не помните, мы с вами катались, там, на море, на станции Репино, бывшей Куоккала…
Она рассмеялась.
— У вас уже жар, а ну, сбрасывайте ботинки!
Он сидел недвижим. С ее русой челки падали капли дождя.
Она сняла с него мокрые туфли, дала чай.
— Пейте, сумасшедший!
— Я вышел из моря, — сказал он.
— Я вижу, — улыбнулась она.
— И вы. Как вы нашли меня?
— По объявлению, — ответила она. — Я пришла изучать русский. Вы преподаете русский?
И тут Гуревич понял тайный смысл «я читаю, ты читаешь, он читает…»
— Je vous aime, — сказал он по — французски.
Раскрыв большие глаза, она смотрела на него.
— Вы понимаете?
— Конечно, это же по — французски. А я явилась за русским.
— Тогда… тогда — я вас люблю, — повторил он по — русски.
— Что? Я вас не понимаю.
— Это неважно. Повторите: «Я вас люблю».
— Я вас люблю, — повторила она…
В то утро майор Борщ был выбрит особенно тщательно.
Когда он вошел в камеру Бориса, он сиял, и от него несло смесью «Живанши» и тройного одеколона.
Он был любитель странных сочетаний.
— Выше голову, Борис Николаевич, — как всегда с оптимизмом произнес он, — цель близка!
— Вы мне это уже говорите сколько времени? — спросил Борис.
— Не будем считать. Но сегодня весь мир поднят на дыбы. Вся планета. Колонны демонстрантов запрудили Париж. Они скандируют ваше имя. Они жгут факелы.
— Осторожно с пожаром, — предупредил Борис.
— Уберите иронию, — Борщ шмякнул его по плечу, — гоните скепсис. Скоро вы увидите Сену. Сорбонну. Пантеон. Вы будете пить кофе со сливками французского общества. Произнесете речь на Трокадеро. Возможно, чмокните Катрин Денев. Поднимайтесь, пошли!
— Куда, — спросил Борис, — к Денев?
— Нет, сначала в суд.
— Суд? — Сокол присел.
— Да, будем вас судить. Осудим — и в добрый, так сказать, путь. А до суда отдать вас не можем, вы же сами понимаете.
— Не совсем, — признался Борис, — если вы мне припаяете пять — семь лет, куда ж вы меня отпустите?
Борщ ржал, как молодая лошадь.
— Семь! — его прямо трясло. — Больше, мой дорогой. Будем вас судить по всей строгости наших законов. Двенадцать, как минимум!
Он потрепал онемевшего Бориса по плечу.
— Ну, пошли, неудобно заставлять суд ждать…
Здание суда окружали милиционеры, западные журналисты и фоторепортеры. Несмотря на обилие входов и выходов в этом мрачном четырехэтажном доме, процесс шел при закрытых дверях.
— Господа, — горланили в мегафоны милиционеры, — просьба разойтись. Процесс будет вестить при закрытых дверях.
Толпа шумела.
Несмотря на общее недовольство, двери открылись только перед крупнейшим диссидентом.
Он вышел из машины в наручниках.
Сзади шел Борщ.
— Поднимите руки в приветствии, — шепотом произнес он, — и сделайте из пальцев знак победы, как Валенса.
Сокол взметнул над головой «знак победы».
Защелкали камеры, раздались крики приветствия.
— Прекратить безобразие! — сурово сказал Борщ и приказал наглухо закрыть двери…
Они прошли какими‑то тускло освещенными коридорами, а потом оказались в огромном пустом строгом помещении…
Втроем сидели они в огромном зале судебных заседаний — Борщ, Борис без наручников и судья.
— Немного коньячку? — поинтересовался судья.
— Нет, нет, — отрезал Борщ, — вначале давай приговор!
— Приговор, так приговор, — согласился судья и начал рыться в карманах. Затем достал бумажку и надел очки.
— Прошу встать для зачтения приговора! — сухо произнес он.
— Ладно, — сказал Борщ, — сидя будем!
Судья поежился и начал читать.
— Именем Российской Советской Социалистической…
— Ну, занудил, — остановил майор, — давай к делу!
— … приговаривается к пяти годам тюрьмы и четырем годам ссылки! — переходя к делу, закончил судья.
Лицо Борща перекосилось.
— Вы что, — недовольны? — поинтересовался судья.
— Маловато, — протянул майор, — ей Богу, маловато. Как вы считаете, Борис?
— Мне, в общем, достаточно, — ответил тот.
— А мне вот нет!
— Но вы же сами предложили эти сроки! — возмутился судья.
— Для такого крупного диссидента — ерунда! — объяснил Борщ. — И потом, для закрытых дверей — это не срок! Давайте‑ка прикинем годик тюрьмы и пару лет ссылки. Вы не против, Борис Николаевич?
— Я — за, — ответил Борис.
— Вот и отлично!
— Ради Бога, — ответил судья, — именем Советской Социалистической…
— Короче! — рявкнул Борщ.
— … к шести годам тюрьмы и семи ссылки.
— Шести, — поправил Борщ.
— В чем дело?! — возмутился судья. — От себя я могу год прибавить?! Судья я в конце концов или нет?!
— Судья, судья, — успокоил майор. — Ну, что же, давайте обмоем приговор. Ты что‑то там о коньяке говорил.
Судья достал бутылку армянского коньяка и разлил по рюмкам.
— За нашего заклятого врага, — рассмеялся Борщ, и суд выпил за здоровье Бориса…
Потом по второй, по третьей.
— Хватит, — сказал Борщ, — а то свалимся перед иностранными жуками…
Сокола вывели в наручниках и втолкнули в машину.
— Сколько, сколько? — неслось отовсюду.
— Скажи им, — шепнул Борщ, — только отчаянно.
— Шесть тюрьмы, семь ссылки, — выкрикнул Борис и хотел было добавить: «До встречи в Париже», но, как всегда во — время, его с силой втолкнули в машину, она рванула, и он даже не видел возмущенных корреспондентов, фоторепортеров, без конца повторявших: «Шесть тюрьмы! Семь ссылки!..»
