Виктор Шендерович - Изюм из булки. Том 2
Не открывая глаз, я нашарил трубку:
— Алло!
— Доброе утро, Виктор, — сказала трубка. — Это Эльдар Рязанов.
Вам утром звонил Эльдар Рязанов? И мне раньше не звонил. Поэтому я, разумеется, сразу проснулся.
— Виктор, — сказал из трубки приятный голос Эльдара Александровича, — я прочел вашу пьесу. Хорошая пьеса. Как вы смотрите на то, чтобы я снял по ней кино?
О, какое начало дня!
Я смотрел на это положительно.
— Замечательно, — сказал Эльдар Александрович, другого ответа и не ожидавший. — У меня сейчас как раз перерыв между большими картинами, а у вас небольшая пьеса, я посчитал — мы уложимся за двенадцать съемочных дней… Группа у меня прекрасная…
Через минуту мы обсуждали распределение ролей.
— Там у вас пара антагонистов, — говорил Рязанов, — я предлагаю: Янковский и Стеклов. Вы как относитесь к Янковскому?
Как я отношусь к Янковскому? О-о-о…
— А к Стеклову?
…В постели, не открывая глаз, с трубкой у уха лежал человек. Он лежал, постепенно увеличиваясь в размерах. Это был не хрен с горы, как еще недавно, а — автор сценария к новому фильму Эльдара Рязанова! Из трубки в ухо лежащему медленно тек мед…
— Супружеская пара, — говорил трубка голосом всенародно любимого режиссера, — я думаю: Гундарева — Калягин. По-моему, это будет хорошо… Как вы считаете?
Я не заставил себя уговаривать. Я согласился на то, чтобы роли в моей пьесе играли Гундарева и Калягин… Я был удивительно покладистым в то утро.
— А старушку сыграет Ахеджакова, — продолжал Рязанов. — Вы ничего не имеете против Ахеджаковой?
Я не был против и Ахеджаковой! Моя толерантность вообще не знала пределов.
Рязанов продолжал фантазировать еще минут десять. К концу разговора фильм, в сущности, был уже готов, оставалось его снять за двенадцать съемочных дней с гениальными актерами…
— Да, — сказал классик уже на выходе из разговора, — и последнее: у вас есть пятьсот тысяч долларов?
— Что? — не понял я.
— Пятьсот тысяч долларов, — просто повторил Рязанов. — Это смета.
Пятисот тысяч долларов у меня не было.
— Странно, — удивился Рязанов. — Вы же на телевидении работаете…
— Да.
— И у вас нету полмиллиона долларов?
Мне стало стыдно.
— Ну хорошо… — смилостивился классик. — Виктор, давайте договоримся так: как только у вас будет полмиллиона — дайте мне знать. Мы снимем замечательное кино!
Этот утренний разговор случился почти двадцать лет назад.
Эльдар Александрович! Я коплю помаленьку.
Краткая автобиография
В начале семидесятых молодой Константин Райкин снялся в фильме у режиссера Самсона Самсонова. Через несколько лет случай свел их посреди Москвы.
Самсонов стоял в предбаннике гастронома «Смоленский», пережидая внезапный дождь. Он был небрит, и вообще вид у режиссера был, что называется, усталый… Не товарный.
— А, Костя! Привет.
Райкин тоже поздоровался, спросил, как дела.
— Дела отлично, — мрачно ответил Самсонов. — Снимаю новое кино. Антониони — слышал такую фамилию?
Костя слышал.
— Вот, с ним и снимаю.
Самсонов помолчал, глядя в ливень, и продолжил жизнеописание.
— Женился, — сказал он. И чуть погодя, дополнительно помрачнев, уточнил: — На Клаудии Кардинале.
— Поздравляю, — неуверенно сказал Костя. Помятый вид и мизантропические интонации Самсона Иосифовича как-то мало соответствовали этой праздничной автобиографии. Что-то не совпадало…
Самсонов помолчал еще немного, уставившись в непогоду, а потом сказал:
— Видишь, «мерседес» стоит? Мой.
В «мерседес» сел человек и уехал.
— О! — сказал Самсонов. — Угнали.
Ночная репетиция
Моим соседом в «Красной стреле» оказался — Юрий Григорович! Учтивый, легкий, контактный, остроумный…
Немедленно достается коньяк; десятки историй, портретов, воспоминаний следуют одни за другими. Время от времени, почти незаметно для себя самого, он переходит на французский… Богема!
Ложимся спать уже на подъезде к Бологому.
Григорович засыпает почти мгновенно — и во сне, не теряя времени, сразу приступает к репетиции.
— Корова! — кричит он. — Жопу подбери!
Я никогда не был на репетициях Григоровича, но этой, ночной, мне с лихвой хватило, чтобы узнать цену всем этим летучим амурам — и навсегда проклясть попытки человека преодолеть гравитацию.
Проехали и Бологое, и Тверь, а классик все мучил неведомую мне корову громкими требованиями подобрать жопу.
Забыться мне удалось только под утро.
Когда я очнулся, поезд подходил к Москве. Классик пил чай, был свеж и учтив, много говорил по-французски.
В вечном долгу
— Это Джигарханян.
— Добрый день, Армен Борисович!
— Виктор, дорогой мой, если бы ты знал, как я люблю тебя! Ты мой замечательный, ты мой золотой… Я горжусь тобой, я тобой любуюсь…
Ну, голос Джигарханяна вы себе представляете. Как женщины не отдаются ему прямо на улице, когда он включает этот тембр?
Через минуту, однако, сладкий обморок проходит, и я соображаю, что корифей достал где-то номер моего телефона — и, наверное, не для того, чтобы с утра пораньше сказать мне, что я его золотой.
— Армен Борисович, — говорю. — Я тоже очень рад вас слышать… Наверное, у вас есть какое-то дело… Так уже я готов!
— Виктор, дорогой, не мешай мне, — после небольшой паузы ответил Джигарханян. И еще несколько минут продолжал обволакивать меня обворожительной лестью.
Когда Армен Борисович наконец приступил к делу (а хотел он, чтобы я адаптировал для его театра один старый сюжет), я уже, как муха со склеенными лапками, мотался в его паутине. Я был в таких долгах с процентами, что отказаться не мог!
И корпел потом над чужим текстом, и сам мучился, и его мучил, и ничего не получилось… Но попробуйте сказать Джигарханяну «нет», если он хочет вашего «да»!
Что за речка?
«Расколоть» товарища по сцене — нет для артиста занятия запретнее и слаще! В конце концов, должен же один спектакль хоть чем-то отличаться от другого?
…В товстоноговском «Тихом Доне» казаки, возвращаясь с фронта, в восторге хором кричали:
— Дон! Наш Дон!
Реплика эта, встроенная в музыкальную партитуру, прозвучать должна была в определенную секунду, ни раньше ни позже.
Вопрос Михаила Данилова прозвучал, когда товарищи по сцене уже набрали в груди воздух.
— Простите, — тихо поинтересовался артист Данилов, — вы не скажете, что это за речку мы проезжаем?
— Дон! — хором, в соответствии с партитурой, с перекошенными от смеха лицами закричали артисты БДТ имени Горького.
— Не кричите, пожалуйста, — попросил их Данилов, — я вас прекрасно слышу.
И уточнил:
— А чья это речка?
— На-аш До-он! — хором закричали «казаки», подыхая от смеха и ужаса одновременно: Товстоногов за такие штуки мог и погнать из театра.
Смерть героя
Легендарный в будущем Котэ Махарадзе, уже вовсю промышляя конферансом, работал в театре имени Руставели.
Любимым его спектаклем был самый короткий.
В районе половины восьмого вечера Котэ Махарадзе получал в свою фашистскую спину партизанскую пулю, с криком падал за кулисы, переодевался из фашистского в человеческое — и уезжал на хлебную «халтуру».
Надо ли говорить о чувствах, которые Махарадзе вызывал в коллегах?
Короче, однажды «партизаны» сговорились — и Махарадзе получил свою пулю не в спину у кулисы, а в грудь и посреди декорации.
Ну, делать нечего — упал. А сцена длинная. А концерт через двадцать минут.
И вот партизаны видят — фашист не убит, а только ранен. Стонет и ползет к кулисе!
Похолодев, партизаны произвели несколько контрольных выстрелов в голову. Не помогло.
Живучего фашиста изрешетили из автоматов, но он продолжал ползти к кулисе — воля к жизни в эсэсовце обнаружилась совершенно незаурядная!
И тогда старый партизан — легенда утверждает, что это был великий Серго Закариадзе — настиг ползущего почти у самой кулисы и преградил ему путь. Молодой фашист Махарадзе ткнулся головой в сапоги корифея и замер, предчувствуя недоброе.
Закариадзе присел у тела, взял фашиста за волосы, приподнял голову, заглянул в лицо и со значением сказал:
— Умер.
И Махарадзе пролежал до конца сцены.
Борьба с пьянством
Сегодня мой товарищ по «табакерке» Саша Марин — известный канадский режиссер (как говорится, будете в Монреале — заходите). А в студенческие годы он замечательно играл главную роль в дипломном спектакле по пьесе Барри Киффа «Прищучил». Те, кто это видел, не дадут соврать.
