Пелам Вудхаус - Укридж и Ко. Рассказы
— Могу себе представить!
— А?
— Я говорю: полезли, об заклад побьюсь.
— Р-ры! — сказал мистер Билсон. Он нахмурился. — Пиво, — произнес он с суровым аскетизмом, — пить нехорошо. Грех — вот что такое пиво. Оно, как змей, укусит и ужалит, как аспид.
Эта ссылка на библейскую притчу заставила меня облизнуться. Много лет прочесывал я страну в поисках именно такого пива. Однако благоразумие помешало мне поделиться этой мыслью с моим собеседником. Он в дни нашего знакомства любил пропустить кружечку не меньше всякого другого-прочего и вдруг по непостижимой причине вроде бы проникся воинствующим пуританским отвращением к этому напитку. Я решил сменить тему и сказал:
— С нетерпением жду вашего боя сегодня вечером.
Он каменно посмотрел на меня:
— Моего?
— Ну да. В «Зале старых друзей».
Он покачал головой.
— Ни в каком «Зале старых друзей» я драться не буду, — ответил он. — Ни в «Зале старых друзей» и ни в каком другом я не дерусь; и ни этим вечером, и никаким вечером. — Он солидно помыслил, а затем, видимо придя к выводу, что его заключительная фраза требует еще одного отрицания, добавил: — Не-а!
Сказав это, он внезапно остановился, весь напрягся, как пойнтер в стойке. И, посмотрев вверх в желании узнать, какой интересный объект на нашем пути мог привлечь его внимание, я обнаружил, что мы стоим под вывеской еще одной пивной, а именно «Голубого кабана». Ее окна были гостеприимно распахнуты, и из них доносилось мелодичное позвякивание кружек. Мистер Билсон облизнул губы в тихом предвкушении.
— Извиняюсь, мистер, — сказал он и тут же покинул меня.
Я же думал только о том, как побыстрее отыскать Укриджа и ознакомить его с таким зловещим оборотом событий. Ибо я был озадачен. Более того, я был встревожен и слегка испуган. Позиция, занятая мистером Билсоном, показалась мне весьма необычной, если не сказать пугающей, для одной из звезд эксклюзивного десятираундного боя. И потому — хотя внезапно сотрясшие «Голубой кабан» грохот и крики искушали меня помедлить — я поспешил вперед, не останавливаясь, не глядя, не слушая, пока не остановился на ступеньках номера седьмого, Карлеон-стрит. И в конце концов после того, как мой упорный трезвон и стуки подвигли даму преклонных лет подняться из полуподвала и открыть дверь, я увидел Укриджа, возлежавшего на набитом конским волосом диване в углу гостиной.
Я тут же выложил свою мрачную новость. Пытаться смягчить ее утешительными прелиминариями означало бы напрасную трату времени.
— Я только что видел Билсона, — начал я, — и он словно бы в каком-то странном настроении. С сожалением должен сказать, старина, у меня создалось впечатление…
— Что он сегодня вечером драться не намерен? — докончил Укридж со странной невозмутимостью. — Совершенно верно. Не намерен. Он только что забежал сюда, чтобы меня предупредить. Что мне в нем нравится, так это его деликатность. Ему неприятно расстраивать чьи-то планы.
— Но в чем дело? Он взбрыкнул, потому что ему мало двадцати фунтов?
— Нет. Он считает, что бокс греховен.
— Что-о?
— Не более и не менее, Корки, мой мальчик. Как идиоты, мы утром отвели от него глаза на полсекунды, а он улизнул на это евангелическое собрание. Вышел после легкого и питательного завтрака промяться, как он выразился, и вернулся полчаса назад другим человеком. Полным благости и любви, черт бы его побрал. С мерзким подлым выражением в глазах. Сказал нам, что рукоприкладство — грех и все отменяется, а затем упорхнул нести в мир Святую Весть.
Я был потрясен до мозга костей. Уилберфорсу Билсону, несравненному, хотя и с норовом, Боевому, мешала стать идеальным боксером привычка вдруг выкидывать какой-нибудь непредвиденный фортель, однако до подобного он еще никогда не докатывался. Другие проблемки, которые он ставил перед своим менеджером, удавалось улаживать с помощью терпения и такта, но только не эту. Психология мистера Билсона была для меня открытой книгой. Его ум был способен воспринимать в каждый данный отрезок времени только одну идею — и это при упрямстве, свойственном простым душам. Никакие доводы на него не действовали. Логика была бессильна достучаться в этот медный лоб. Учитывая все это, я не мог понять необычайное спокойствие Укриджа. Его твердость в час гибели ошеломила меня.
Впрочем, его следующие слова все объяснили.
— Мы выставим замену.
У меня отлегло от сердца.
— А, так вы нашли, кем его заменить? Как удачно! И кого же?
— Собственно говоря, малышок, я решил выступить сам.
— Как! Ты?
— Единственный выход, малышок. Альтернативы нет.
Я молча уставился на него. Годы теснейшего общения с С. Ф. Укриджем практически лишили меня способности удивляться, когда речь заходила о нем, но это было все-таки немножко слишком-слишком.
— Ты хочешь сказать, что серьезно намерен сегодня вечером выйти на ринг? — вскричал я.
— Абсолютно безупречное деловое решение, старичок, — неколебимо ответил Укридж. — Я в превосходной форме. Я был спарринг-партером Билсона все время, пока он тренировался.
— Да, но…
— Беда в том, малышок, что ты не постигаешь моих потенциальных возможностей. Не спорю, не так давно я позволил себе расслабиться, поддаться изнеженности, как мог бы выразиться ты, но, черт подери, во время того плавания на грузовом судне неделя не обходилась без доброй потасовки с тем или с другим. Никаких стеснительных правил, — добавил Укридж, с любовью вспоминая беззаботное прошлое. — Возбранялось только кусаться и пускать в ход бутылки.
— Но, черт возьми, профессиональный боксер!
— Ну, если быть совсем точным, малышок, — сказал Укридж, внезапно меняя героическую позицию на конфиденциальную, — все уговорено заранее. Иззи Превин проведал менеджера этого Томаса и заключил джентльменское соглашение. Менеджер, первоклассный кровосос, требует, чтобы мы после боя выдали его типчику еще двадцать фунтов, но тут уж ничего не поделаешь. Взамен этот Томас обязуется три раунда не выкладываться, а в завершение, малышок, он тюкает меня в висок, и я в нокауте, побежденный любимец зрителей. И, более того, мне разрешено нанести ему один сильный удар, при условии, что не в нос. Как видишь, немного такта, немного дипломатии, и все устроилось настолько превосходно, насколько только можно пожелать.
— Ну, а если зрители потребуют свои деньги назад, когда узнают, что им подсовывают замену?
— Мой милый старый конь! — запротестовал Укридж. — Неужели ты думаешь, что человек с таким деловым умом, как мой, проглядел подобную возможность? Естественно, я выйду на ринг как Боевой Билсон. В этом городишке его никто не знает. А я крупный типус, тяжеловес не хуже него. Нет, малышок, придирайся, сколько хочешь, ни единой зацепки не найдешь.
— А почему ты не должен бить его в нос?
— Не знаю. Людям свойственны всякие странные прихоти. А теперь, Корки, мой мальчик, тебе, пожалуй, лучше удалиться. Мне надо расслабиться.
«Зал старых друзей», когда я вошел туда вечером, бесспорно, оказался утешительно заполненным. Казалось даже, что лланиндинские любители бокса вот-вот набьются в него под самый потолок. Я встал в очередь к окошечку кассы, а завершив финансовую часть сделки, вошел внутрь и навел справки, как мне пройти в раздевалки. И вскоре, покружив по разным коридорам, обнаружил Укриджа, одетого для выхода на ринг и закутанного в такой знакомый желтый макинтош.
— Зрителей у тебя будет хоть отбавляй, — сообщил я. — Население валом валит сюда.
Он выслушал эту информацию со странным отсутствием энтузиазма. Я с тревогой посмотрел на него — и даже испугался, таким удрученным он выглядел. Это лицо, сиявшее торжеством во время нашего последнего свидания, было бледным и осунувшимся. Эти глаза, обычно пылающие пламенем неугасимого оптимизма, казались тусклыми и изнемогшими от забот. Пока я смотрел на него, он словно бы преодолел оцепенение, протянул руку за рубашкой, свисавшей с крючка совсем рядом, и начал натягивать ее через голову.
— В чем дело? — спросил я.
Его голова высунулась из рубашки, и он ответил мне тоскливым взглядом.
— Я пошел, — сказал он кратко.
— Пошел? Как это — пошел? — попытался я рассеять страх, который счел обычным трепетом актера перед выходом на сцену. — Все будет хорошо.
Укридж испустил глухой смех.
— После гонга ты забудешь про толпу.
— Суть не в толпе, — бесцветным голосом сообщил Укридж, влезая в брюки. — Корки, старичок, — продолжал он с глубоким убеждением, — если когда-нибудь ты почувствуешь, что страстный гнев в тебе достиг той точки, которая требует, чтобы ты в публичном месте расплющил незнакомого человека, воздержись. В этом нет никакого толку. Минуту назад тут был этот Томас со своим менеджером, чтобы утрясти последние частности. Так вот, он — тот самый типчик, с кем у меня вышло недоразумение вчера в театре!
