Ярослав Гашек - Собрание сочинений. Том пятый
И так в редакциях журналов время от времени появляется высокая элегантная дама с прелестными формами и искрящимися глазами. Она входит к редактору с такой очаровательной улыбкой, которая способна привести в смущение даже Аугустина Эугена Мужика. И несчастный редактор начинает ерзать на стуле, млеет и, распалившись, спрашивает:
— Чем могу быть полезен, милостивая пани?
Красивых дам обычно приветливо встречают в любой редакции, ведь такой визит благотворно и смягчающе действует на редакторов. Редактор обхаживает милую посетительницу как может, ходит вокруг нее кругами, чтоб разглядеть ее всю целиком, потирает руки и улыбается, как тот солдат, которому предложили полную тарелку ливерных колбасок… Именно так всегда вел себя, например, редактор «Ческого слова» Иржи Пихл; он подпрыгивал, ерзал, его плотная фигурка просто-таки излучала сияние, а с уст его непрерывно слетало:
— Извольте, пожалуйста, милостивая сударыня, я премного рад, это для меня наслаждение, конечно же, я сделаю все что смогу, я постараюсь, будьте уверены, дорогая, о конечно, конечно, буду бесконечно счастлив, сейчас же отправим в набор, я очень рад, очень рад, не составит никакого труда, для меня это истинное удовольствие…
Все это льется из его уст мощным нескончаемым потоком, и, кажется, говори он так на собраниях, то давным-давно стал бы уже каким-нибудь там депутатом — так нет же, на собраниях он заикается, как недорезанный, — конечно, избиратели это вам не прекрасная дама, приносящая заметки в газету, а если эта милостивая сударыня к тому же еще и кругленькая, ясно, Иржи Пихл, что твои глазки под пенсне засверкают, как у кота, то-то ты вертишься и подпрыгиваешь, как рыба в сачке.
И так же точно, как Иржи Пихл и этот славный Аугустин Мужик, ведет себя по отношению к улыбающимся, элегантным, красивым дамам большинство редакторов. А теперь представьте себе, что действительно очень красивая дама ходит по редакциям и держится при этом с определенной долей прямоты, тонко завуалированной под кокетство. Придет такая дама, улыбнется, протянет пану редактору свои рукописи и скажет: «Я, разумеется, воспользуюсь мужским псевдонимом, вам не кажется, что труды мои написаны слишком сильно для женщины?!» И как же это она прелестно скажет «слишком сильно», хотя на самом-то деле они слабее чего бы то ни было, а сильны — только лишь ее улыбками, сопровождающими передачу этих трудов в руки редактора.
Улыбками, конечно, дело не ограничивается. Такая женщина совершенно по-товарищески трясет руку редактора и даже может намекнуть ему, что она для блага редакции всегда готова отдать себя всю без остатка, а пока что она просто предлагает оценить, какие заметки годятся, а какие не годятся, и говорит о том, что в случае надобности, можно будет поработать и дома. И при этом она без зазрения совести лжет, что не замужем, что живет только лишь литературным трудом, и, господи боже мой, она такая молодая, а мать у нее такая старая. Идут годы, а она все еще такая молодая, а мать, естественно, стареет катастрофически.
И чем дальше, тем больше рукописей она разносит, чем дальше, тем более трафаретными и схематичными становятся ее работы под мужским псевдонимом, она все чаще возвращается к своим ранним рассказам, которые когда-то были написаны другими авторами, и вдруг она начинает проявлять живой интерес к внутренней жизни редакции, и хотя все и знают, что эта дама никогда непосредственной свидетельницей наших редакционных отношений не являлась, в высказываниях ее все-таки появляются малоизвестные подробности, соответствующие реальной действительности. И вдруг становится ясным, что в течение стольких лет она безбожно лгала и что писал все это ее муж. Такое вот явление и называется «женским псевдонимом».
С одним таким экземпляром столкнулась и партия умеренного прогресса в рамках закона — приблизительно так же, как русские революционеры с попом Гапоном. Но, чтоб никто не сомневался, кого касается эта глава, я должен заявить, что эта глава ни в коей мере не касается Йожи Кратохвиловой.
Чашка черного кофе
Захватывающая драма кабаре партии умеренного прогресса в рамках закона
Кафе. Входит капуцин и садится за столик. Ждет минуты три, но никто не появляется. Капуцин смотрит на часы и восклицает, оборачиваясь в сторону кухни.
Капуцин
Что, кофе чашечку нельзя ли?
Здесь не торопятся… А я устал слегка…
Ау! Да чтобы не бурды мне дали,
а крепкого, без молока,
и, если можно, побыстрей!
Проходит еще минута.
Нет, этак дело не пойдет, ей-ей.
Сижу, в мозгу греховное роится:
с панели, что естественно вполне,
того гляди, сюда впорхнет девица —
прости, о господи, что мне
сия растленность общества известна!
Но я-то сам, признаться честно,
пока лишь кофе черного хочу,
а что потом — секрет мой. Тсс… Молчу…
Ау! Нельзя ли поживей?
После паузы.
Нет, этак дело не пойдет, ей-ей.
А впрочем, жду: терпенье — добродетель.
Ведь как бы истинный христианин ответил,
вдруг получив по морде или в ухо,
едва очухавшись? «Мерси, я очень рад,
но ты в долгу передо мною, брат:
с тебя еще вторая оплеуха!..»
Нет, просто ужас: не идут.
Торчу здесь десять уж минут,
мое недоумение безмерно.
(Подойдя к дверям кухни.)
Я кофе, кажется, просил!
(Снова садится.)
Глас вопиющего в пустыне. Фу, как скверно.
И эту жажду вынести нет сил…
Однако участь божьих слуг такая,
что, есть хотим мы или пить,
бурды ли, кофе ли алкая,
вовсю не подобает нам вопить.
Навстречу испытаньям и обидам
идти обязан я с блаженным видом.
(Кричит.)
Где кофе?! Уф, нет моченьки моей…
Так дело не пойдет, ей-ей!
Тишина.
Не чешутся. Уснули… Но не клином
на сей кофейне свет сошелся весь!
Пойду в соседнюю: с монахом-капуцином
там обойдутся вежливей, чем здесь.
(Отодвигает стул и выходит из кафе.)
Вскоре появляется заспанный официант.
Официант
Гляди-ка ты, на миг всего вздремнул,
А тут уж кто-то отодвинул стул.
Кому-то, знать, чего-то было надо,
но гость меня не кликнул, вот досада.
Э, сдвинут с места даже стол!
Да, кто-то был, потом ушел,
теперь вот убирать за ним изволь-ка —
беда с такими, да и только.
Хм, то-то видел я во сне,
что кто-то все взывал, взывал ко мне,
талдычил, что какое-то там дело
куда-то не пойдет и ждать, мол, надоело…
Вот жизнь! Тьфу, издевательство какое!
Знай надрывайся, что твой вол,
ни выручки, ни двух минут покоя:
придут, рассядутся, своротят набок стол,
за ними убирать изволь-ка —
беда официанту, да и только!..
Пойти поближе к печке и соснуть.
Коль кто придет, услышу как-нибудь.
(Возвращается в кухню.)
С улицы входит молоденькая, неискушенная девушка, кладет на стол букетик лилий и садится.
Девушка
Ой, отдышусь… Он соблазнить хотел,
назвавшись Гинеком из Колина, вражина,
меня, Громадкову, — а я ж еще невинна…
Ишь, торопыга! Ишь, пострел!
А что в нем этой похоти… И лести…
Поддайся я — в момент лишил бы чести.
«Позвольте, — говорит, — вас проводить,
вы не должны одна ходить,
гораздо лучше будет вместе!»
И так на грудь мою смотрел осатанело,
что не могла не опустить я глаз,
вся то краснела, то бледнела…
У, распротивный ловелас!
Неужто этот Гинек — вот дубина —
не понимал, что я дитя, что я невинна,
что в Праге я, приехав из села,
служить хочу, подыскиваю место?
Конечно, честное знакомство, как невеста,
я с удовольствием бы тоже завела,
но этот тип, я точно говорю,
лишь ко греху б меня повел, не к алтарю…
Так-с, что тут? Крона у меня всего-то,
а подкрепиться все равно охота,—
эх, черного попить бы кофейку.
(Зовет.)
Подайте кофе мне! Ку-ку!
Через минуту.
Кафе, а тихо, как в костеле.
Не отзывается никто — оглохли, что ли?
И печки нет, вот-вот начну дрожать…
Я сиротинка, спит в могиле мать,
отца не знаю — дал от мамы деру,
носить мне траур по обоим впору.
(Сквозь слезы, плаксиво.)
