Александр Федотов - Макароны по-флотски (сборник)
С трепетом в сердце я приподнял неплотно закрытую крышку люка. Закрыться ей мешал толстый гофрированный шланг, протянутый в кубрик с берега. Зимой через этот шланг кубрик отапливали горячим паром. Тепла на всех всё равно не хватало, и личный состав спал зимой в шинелях, накрываясь лишними матрасами. Зато от чудовищной влажности даже булавочные уколы гнили и не заживали месяцами. Это сюда, в этот кубрик, я попал из уютной родительской квартиры, спустя всего неделю после призыва. И этот кубрик БЧ-7 стал моим домом на протяжении первого, самого трудного, года моей службы.
Никто из нас, духов и карасей, без крайней необходимости и не думал спускаться в этот кубрик в дневное время. Боялись привлечь к себе внимание скучающих годков. Поэтому, караси и духи стекались из своих шхер в кубрик только по ночам. Первая заповедь духа – вовремя зашхериться.
Сегодня, вопреки этой заповеди, я шел в кубрик среди бела дня, влекомый именно крайней необходимостью: мне срочно нужно было забрать из своего рундука конспект для политзанятий. Надо было готовиться к итоговым политзанятиям, и Большой Зам голову оторвет, если ленинские «Апрельские тезисы» не будут вовремя законспектированы. А за этот пролёт придётся потом, как пить дать и перед годками ответ держать. Вообще для подготовки к этим итоговым политзанятиям необходимо было написать 13 конспектов политических лекций, прочитать законспектировать 11 работ В. И. Ленина. Всё небольшое свободное время уходило на эту «писанину». Оригиналы работ вождя мирового пролетариата мы, конечно, не читали. Но зато передирали конспекты с тетрадей ушедших на дембель товарищей. А те в своё время проделывали эту же упрощенную процедуру конспектирования. В результате многоразового и многолетнего переписывания из одного «кривого» конспекта в другой, при прочтении подобных «Апрельских тезисов» создавалось ощущение, что Ленин бредил. Бредил чем-то вроде «…революционное оборончество, перехода власти аннексий на деле, миром свержения…» Особенно интересные получались варианты, когда переписывали из тетрадки какого-нибудь представителя особо отдалённого аула. Одно хорошо, что замполиты наши конспекты не читали. Проверяли, в основном, на внешний вид, а содержащаяся внутри ахинея представляла интерес только для очередного переписчика.
– «Свои!», – крикнул я, откидывая крышку люка, и слетел вниз по трапу.
Кричать «свои» – обязательное условие. Дневальный (дежурный по кубрику) мог, не дай бог, принять меня за офицера и переполошить годков, которые в это время могли резаться в карты, выпивать, смотреть в телевизоре что-то, кроме программы «Время», или заниматься ещё каким-либо неуставным занятием. В случае ложного шухера кара была бы незамедлительная и жестокая.
Вниз по трапу я именно слетел. Медленно спускающийся по трапу карась – для годка, всё равно, что красная тряпка для быка. По флотской традиции, верх и вниз по трапу, все, включая самих годков, передвигались только бегом. Правильно бежать по трапу, не держась за леера (поручни), не спотыкаясь и не перескакивая через балясины (ступеньки) – это целая наука. Для этого, например, ступня, ставится на балясину под углом сорок пять градусов. Обучение карасей скоростному бегу по трапу – одно из любимых развлечений годков. Удобно устроившись на рундуках, они могли часами отрабатывать этот приём с молодыми матросами.
Слетев вниз, я наткнулся на низкорослого, упитанного карася Юлдашева, он дневалил по кубрику. По лицу Юлды было видно, что повязка дневального на рукаве давит на него тяжким бременем, заставляя стоять неотлучно в кубрике, полном годков, как в осином гнезде.
– О, дух ввалился, – недобро ухмыльнулся стоявший возле трапа чернявый годок по кличке Долган.
– Добро пройти? – обратился я к нему за обязательным для карася разрешением.
Долган лениво кивнул.
Я проскользнул за конспектом к своему рундуку, находившемуся, как назло, в самом дальнем углу кубрика.
– Дневальный! – прогнусавил с верхней шконки годок Силиян. Его всклокоченная голова свесилась в проходе.
Юлдашев, обречено сутулясь, пошел на зов.
– Эй, Юлдашев, ты – джигит?
– Джигит.
– Ну, раз джигит, скачи наверх, узнай, какая жрачка на обед.
– Так я, знаешь, сам видел, Силиян, – ба-а-лшой рыс.
– Чего рис? Не понял!?
– Пёрл.
Силиян чуть не поперхнулся отгрызенным куском ногтя.
– Ну, блин, чурка! Ты тупой совсем или частями?
– Частями, – оправдывался Юлдашев, с ужасом наблюдая, как Силиян спускается со своей шконки.
Годок спрыгнул на палубу и встал перед Юлдашевым. Он был на голову выше карася-джигита.
– Фанеру к осмотру! – рявкнул Силиян.
У джигита стали подгибаться колени, но он выпрямился, расправил плечи и, зажмурясь, выставил вперёд грудь-фанеру. Силиян деловито поправил на Юлдашеве гюйс (синий с белыми полосками матросский воротник), размахнулся и резко ударил его кулаком в центр грудной клетки.
Юлдашев охнул, пошатнулся, но устоял. Только глубже вжал голову в плечи.
– Я сказал, фанеру к осмотру, – негромко повторил Силиян.
У Юлдашева тряслись губы, но он покорно, немного кособочась, выпрямился и развернул плечи, подставляя грудь. Силиян с подчёркнутой деловитостью выровнял свою жертву, аккуратно прицелился и пробил в центр груди, с такой силой, что карась грохнулся спиной об палубу. Годки, лениво наблюдавшие за происходящим, одобрительно закивали:
– Вырубил карася!
«Пробивать фанеру» – один из излюбленных «годковских» приёмов. Он почти не оставлял видимых следов побоев. Дело в том, что за явные следы так называемых «неуставных отношений»: синяк, рассеченную бровь или сломанную челюсть можно почти гарантированно поиметь проблемы со стороны Большого Зама. Ходили слухи, что одного годка с нашего корабля за сломанную карасю челюсть даже на два года в дисбат (дисциплинарный батальон) определили. А срок в дисбате в зачет службы не идёт. Тому потом остаток дослуживать пришлось. Поэтому годки и навострились маскироваться – бить не в челюсть, а в «фанеру». От частых экзекуций грудь карася, приобретала иссиня-желтый синячный цвет и болела так, что иногда думалось: лучше бы уж в челюсть били…
Силиян с интересом разглядывал корчившегося на палубе Юлдашева, как вдруг заметил меня, занесшего ногу на первую балясину трапа.
– Стоять, дух! Ходи сюда.
Внутри у меня всё ёкнуло. Я неуверенно сделал несколько шагов навстречу Силияну.
– Короче, Федя, этот Ялда мутный по жизни, – Силиян кивнул в сторону лежавшего на палубе карася и положил мне на плечо руку, – а ты, я вижу, шарящий дух. Я эту шрапнель жрать уже не могу – не лезет… Дуй в гарсунку, там, я слышал, кадетам макароны дают. Возьмешь. Скажи: для меня. И не дай бог, падла, залетишь…
Силиян мог этого и не говорить. Я и сам знал: лучше не залетать.
В гарсунке, кухне для офицеров (по нашему, «кадетов»), работали «караси», отслужившие только на шесть месяцев больше, чем я. Этих шести месяцев было им, однако, достаточно, чтобы смотреть на меня с полным презрением; но далеко не достаточно, чтобы игнорировать Силияна, чьё имя, дважды употребленное мной всуе, произвело на гарсунщиков ожидаемый эффект. Нас, посыльных за офицерской хавкой, они воспринимали как личных врагов. За разбазаривание офицерских харчей им те могли голову оторвать. Но это было бы ничто по сравнению с праведным гневом голодного Силияна. Обреченно озираясь по сторонам, они бросили в протянутый мной полиэтиленовый пакет несколько шлепков тёплых слипшихся макарон.
– Ну, карась, смотри, не дай бог, сука, залетишь…
Они тоже могли этого не говорить. Оглядываясь по сторонам, я двинулся в обратный путь. Этот путь я нашёл бы с завязанными глазами: коридор, трап наверх, тамбур, верхняя палуба, трап вниз и – наш кубрик. Секунд сорок, не больше. Я зажал в руке мягкий тёплый пакет и со всех ног бросился по коридору прочь от гарсунки. Я взлетел по трапу наверх, распахнул броняшку (дверь), ведущую в тамбур, и… уткнулся лицом в несущую чесноком рожу Большого Зама. У него особенно была развита присущая всем политработникам способность появляться в ненужном месте в ненужное время.
– Куда так спешишь, сынок? – ласково спросил Большой Зам. Губы его растянулись в некоем подобии лучезарной улыбки, но прищуренные заплывшие жиром глаза не смеялись.
– В кубрик, товарищ капитан третьего ранга! – как можно молодцеватей ответил я, отводя глаза от его липкого, как кадетские макароны, взгляда. Я неуклюже попытался проскользнуть мимо, пряча за спиной злосчастный пакет.
– Ну-ну… – Большой Зам явно считал наше свидание неоконченным.
Он, как бы невзначай, перегородил мне локтем путь к броняшке, ведущей на верхнюю палубу. Глаза его непрерывно скользили по мне в поисках «прихвата». Вдруг они хищно сверкнули, остановившись на уголке пакета, предательски высунувшегося у меня из-за спины. Лицо Зама приняло выражение кошки, которой удалось загнать в угол мышь:
