Эфроим Севела - Остановите самолёт – я слезу
Ну, давайте, действительно разберёмся насчёт этой самой свободы, за которую перебили столько народу, что лучше бы этого слова и вовсе не придумали.
Что мы понимаем под свободой? Право ругать своё правительство. Так? Всё остальное – это гарнир. Стало быть, выходит: крою на все корки своё правительство – свободный человек; молчу в тряпочку, занимаюсь личными делами – раб. О'кей.
Так вот. если так рассуждать, мы в СССР были самыми свободными людьми. Уж как мы своих вождей крыли! Где вы подобное услышите? Хрущёв – кукурузник, Никита. Иванушка-дурачок. А какие только клички Брежневу не вешали? Правда. публично не орали с трибун, не вопили на плошадях. Так нам же этого и не нужно. Нам потрепаться бы всласть, позлословить, душу отвести. В своей компании, за рюмашечкой. шепотком. Зачем глотку драть – она у нас казённая, что ли?
Скажу более: наш парторг Капитолина Андреевна в узком кругу такое про Хрущёва рассказывала – закачаешься. Правда, после того, как его сняли.
Ну скажите мне откровенно: в том же Израиле или в Америке люди рвутся на демонстрации, мешают уличному движению, публично скандалят – ну, и что же они за это получают? Думаете, чего-нибудь добиваются? Шиш. Только охрипнут, потеряют время и очень довольные, что воспользовались свободой, расходятся по домам. А правительство остаётся на своём месте и ноль внимания на их вопли, только посмеивается в кулачок. Потому что министров назначают не уличные демонстранты и снимают их тоже не они. Как в СССР, так и во всём мире, совсем другие людишки в эту игру играют.
А толпе дают цацку, такую игрушечку, именуемую свободой: на, забавляйся и не лезь, куда не надо. В России, поверьте мне, хоть честнее. Никаких тебе игрушек, а по принципу: всяк сверчок знай свой шесток, или всякому овощу своё время. То есть сиди и не рыпайся, и веди себя, как следует быть. А не то... Сами знаете, не маленький: можно в Сибири задницу остудить – прекрасное лекарство.
И что же мы имеем?
А имеем мы вот что: в Нью-Йорке вечером носа на улицу не высунешь, сиди взаперти и смотри в цветной телевизор, как полиция грузит в амбулансы зарезанных чудаков, рискнувших-таки высунуть свой нос.
А что мы имеем в Москве? Гуляй себе всю ночь до самых до окраин, на каждом углу постовой, дежурные патрули прохаживаются по кварталам, дружинники дуют за ними, и ты так надёжно защищён, что даже можешь пьяным уснуть на мостовой. и тебя, в худшем случае, увезут, болезного, под белы рученьки в вытрезвитель и там умоют, почистят, уложат под свежие простыни, а утром вернут все документы до последнего и домой отпустят к соскучившейся семье.
Вот я вас спрашиваю: где больше порядку и где понастоящему так вольно дышит человек?
Как пишут в научных журналах: комментариев не требуется.
Севернее города Малый Ярославец. Высота 2400 метров.
Жаль, что мы с вами еше до отлёта не были знакомы, я бы вам показал картинку с выставки. Примерно за час до того, как мы поднялись в воздух, в Нью-йорский аэропорт прибыл самолёт из Рима. Битком набитый советскими евреями. Не так давно сам был в их шкуре, таким же рейсом прилетел из Рима в Нью-Йорк. Со своим барахлом под мышкой, измятый, пожёванный после всех мытарств в Израиле и в Италии, и с точно такой же сумасшедшей надеждой на Америку как последнее пристанище для обалдевшего еврея.
Скажи я им, что возврашаюсь в СССР, они бы меня порвали на части. Сочли бы идиотом или советским агентом. Поэтому я даже не подошёл, а стоял в сторонке и наблюдал: вдруг увижу знакомое лицо? Таких не оказалось. Публика, как я воспринял на слух, всё больше из Одессы и Киева. Очень устали и очень возбуждены. Знаете, кого они мне напомнили? Жертв кораблекрушения, которым посчастливилось доплыть из последних сил до незнакомого берега. И теперь стоят они, мокрые, продрогшие, сбившись в кучку, и лупят глаза. Счастливы, что добрались до твёрдой земли. Но какая она, как встретит их – не знают. И поэтому нервничают. Не говорят, а кричат.
Еше чуть-чуть – и начнётся истерика, забьются в припадке.
Ведь уже проливали они слёзы. прощаясь с Россией. седели и старились на глазах, когда с кровью рвали все нити – друзья, родня – что связывали их с прошлым. И снова плакали, приехав в Израиль, целуя землю в аэропорту Лод и сняв тяжесть странствий с души. Это казалось концом скитаний. Последней станцией. Затем опять бегство. С разбитым сердцем, с оплёванной душой, с пустыми глазами, когда верить уже не хочется ни во что. Лишь бы прибиться куда-нибудь. Где сытно и уютно и можно обо всём позабыть.
Они стояли, сбившись в кучу под сводами прекрасного аэропорта имени Кеннеди, нервно чавкали жевательной резинкой, что в Америке уже вышло из моды, и впереди у них маячил предел мечтаний – американский паспорт. Который выдадут через пять лет, не раньше. И ещё при условии безупречного поведения. И при многих других условиях. Которым надо соответствовать. Иначе: вот – Бог, а вот – порог. Просим мотать отсюда к чёртовой бабушке.
Я даже знал, какая мысль придёт им в голову. – со мной ведь было то же самое, – когда их посадят в автобус и повезут в Нью-Йорк, и Америка встретит их не живыми людьми, а стадами автомобилей на дорогах и бесчисленными кладбищами по сторонам. Еврейскими, католическими, протестанскими. Тысячами надгробных камней. И под каждым камнем будет лежать счастливый обладатель чуда из чудес – американского паспорта, которого нет у них, едущих в автобусе. И неизвестно, будет ли. Что случится через пять лет? Бог знает. Дотянут ли вообще до этого срока. Как я, например.
Сколько их, получив последний удар по лбу, взвоет, плюнет на всё и поплетётся в Вашингтон на Шестнадцатую авеню.
Нет, нет, Шестнадцатая авеню в Вашингтоне не место для самоубийц, и там нет бюро общественного призрения. Не то, что Вауэри-стрит в Нью-Йорке.
Шестнадцатая авеню – самый респектабельный район Вашингтона – весьма паршивого городишки, скажу я вам откровенно. Рукой подать до Белого Дома. Если повезёт – можно президента живьём увидеть. Пока не взяли его на мушку.
На Шестнадцатой авеню в Вашингтоне стоит родное советское посольство. Воистину последняя станция для очумевших евреев, некогда бывших советскими. Сейчас вы немного посмеётесь вместе со мной. Хотя, откровенно говоря, я уж не знаю, смешно ли это. Вам судить.
Перед советским посольством стоят не один, не двое, а целых четверо американских полисменов. С широкими задами и спинами, как у битюгов. С увесистыми дубинками в здоровенных лапах. Такой если врежет по черепу – осколков не соберёшь.
Они охраняют советское посольство от американских евреев, Сами знаете, что тут иногда творится. Буря! Ураган! Американские евреи затопляют всю авеню. Плакаты, крики в мегафоны, тысячные вопли: отпусти народ мой! Имеется в виду та часть еврейского народа, что обитает в СССР и которой американские братья пробивают дорогу в Израиль. Не в Америку, а в Израиль.
Сами американцы туда не едут. Чего они там не видали? А вот русским евреям место там.
Поэтому: отпусти народ мой!
В такие дни не четверо, а сотни полисменов отжимают бушующую толпу евреев от посольства, откуда носа не решается высунуть хоть кто-либо.
Но даже в будни, когда нет демонстраций, дежурят не меньше четырёх полисменов. Потому что напротив, через дорогу, каждый божий день с утра до ночи, меняясь поочерёдно, тоже дежурят человек десять-пятнадцать американских евреев. Из молодых, студенты, видать. Чаще в религиозных ермолках. Взявшись в кружок, танцуют на тротуаре и время от времени дружно кричат по-русски с американским акцентом:
– Фараону! Фараону говорю: отпусти народ мой!
Есть у евреев такая песня.
И так каждый день, с утра до ночи. Прохожие привыкли к этому, как к бою городских часов. И полицейские. И посольские тоже.
Это на одной стороне Шестнадцатой авеню. На другой же, через дорогу, у фасада посольства, за спинами полисменов можно тоже увидеть евреев. Не американских, а бывших советских. Тех, за кого так надрываются американские на митингах и демонстрациях.
Эти не вопят: отпусти народ мой! Потому что когда-то это кричалось ради них, и их отпустили. Им сейчас впору тихо скулить, пробираясь за спинами полисменов в советское посольство:
– Впусти народ мой!..
Под вопли охрипших американцев с противоположного тротуара: отпусти народ мой! – виновники всего этого шума на брюхе вползают в посольство проситься назад. В Россию. Домой. К маме. К папе.
Я не только наблюдал это со стороны. Как вы сами догадываетесь, я был одним из тех, кто с виноватым видом скрёбся в двери советского посольства. За широкими спинами полисменов. Под аккомпанемент уже охрипших на той стороне улицы в своей бесконечной пляске борцов за советских евреев:
– Отпусти народ мой!
Меня впустили в посольство. Пришёл я не один, а с приятелем, уже не первый раз сюда ходившим. У него всё было на мази: документы отправили в Москву, ждал окончательного решения оттуда. Он повёл меня, как новичка, чтоб показать, что это не так страшно, а заодно прозондировать почву – как движутся его дела. Должен вам сказать, как только я очутился внутри, все мои страхи и опасения как рукой сняло. К нам вышел работник посольства, то ли консул, то ли вице-консул – не помню, улыбнулся нам так по-свойски и сказал:
