Аркадий Аверченко - Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова
Изъ альбома Крысакова. Уличные гимнасты.
Когда мы были въ «кабачкѣ мертвецовъ» и Сандерсъ, уходя, сказалъ шутовскому привратнику этого кабачка, гдѣ слуги поносили гостей, какъ могли: «прощайте, сударь», — тотъ отвѣтилъ ему привычнымъ, заученнымъ тономъ — «прощайте туберкулезный!»
Конечно, это была шаблонная шутка, имѣвшая успѣхъ въ этомъ заведеніи, но сердце мое сжалось: «что если въ самомъ дѣлѣ слабый здоровьемъ Сандерсъ заболѣетъ съ голодухи и умретъ?..»
Послѣдніе десять франковъ ухлопали мы на это кощунственное жилище мертвыхъ, будто бы для того прійдя сюда, чтобы привыкнуть постепенно къ неизбѣжному концу.
— Удивляюсь я вамъ, — сказалъ мнѣ Крысаковъ. — Человѣкъ вы умный, а не догадались сдѣлать того, что сдѣлалъ каждый изъ насъ! Припрятать деньжонокъ про запасъ. Вотъ теперь и голодай. До открытія банковъ два дня, а я уже завтра съ утра начинаю питаться верблюжьимъ хлѣбомъ.
— Чѣмъ?
— Верблюжьимъ хлѣбомъ. Въ Зоологическомъ саду верблюдовъ кормятъ. Я пробовалъ — ничего. Жестко, но дешево. Хлѣбецъ стоитъ су.
— Ну, — принужденно засмѣялся я. — У васъ, вѣроятно, у кого нибудь найдется еще нѣсколько припрятанныхъ франковъ — «уже на самый крайній случай — чумы или смерти».
— Я отдалъ все! — возмутился Мифасовъ. — Запасы имѣютъ свои границы.
— И я.
— И я!
— Я тоже все отдалъ, — признался я. — Натура я простодушная, безъ хитрости; я не позволю утаивать что нибудь отъ товарищей «на крайній случай». А тутъ — чѣмъ я вамъ помогу? Не этой же безполезной теперь бумажонкой, которая не дороже обрывка газеты, разъ всѣ мѣняльныя учрежденія закрыты.
И я, вынувъ изъ кармана русскую сторублевку, пренебрежительно бросилъ ее на-земь.
— Въ Олимпію! — взревѣлъ Крысаковъ. — Въ Олимпію — въ это царство женщинъ! Я знаю — тамъ мѣняютъ всякія деньги!
Какъ намъ ни было противно очутиться въ этомъ царствѣ кокотокъ и разгула — пришлось пойти.
Мѣняли деньги… Крысаковъ былъ очень вѣжливъ, но его «битте-дритте» звучало такъ сухо, что всѣ блестящія ночныя бабочки отлетали отъ него, какъ мотыльки отъ электрическаго фонаря, ударившись о твердое стекло.
Въ тотъ моментъ, когда, наконецъ, для французовъ красные, а для насъ черные дни кончились и наступили будни, — мы получили пачку разноцвѣтныхъ кредитокъ и золота.
И въ тотъ же моментъ въ одинъ истерическій крикъ слились четыре голоса:
— Въ Россію!
— Домой!
— Въ Петербургъ!
— Къ мамѣ!
Но кто прослѣдитъ пути судьбы нашей?
В саду Tuillerie.
Кто могъ-бы предсказать намъ, что именно въ день отъѣзда случится такой яркій, потрясающій фактъ, который до сихъ поръ вызываетъ въ насъ трехъ смѣшанное чувство ужаса, восторга и удивленія?!
Милый, веселый, неприхотливый Крысаковъ… Ты заслуживаешь пера не скромнаго юмориста съ однотонными красками на палитрѣ, а, по крайней мѣрѣ, могучаго орлинаго пера Виктора Гюго или героическаго размаха автора «Трехъ мушкетеровъ».
Постараюсь быть просто протокольнымъ; иногда протоколъ дѣйствуетъ сильнѣе всего.
Было раннее утро. Крысаковъ наканунѣ вечеромъ сговорился съ нами идти въ Центральный Рынокъ поглазѣть на «чрево Парижа», но, конечно, каждый изъ насъ придерживался совершенно новой оригинальной пословицы: «вечеръ утра мудренѣе». Вечеромъ можно было строить какіе угодно мудрые, увлекательные планы, а утромъ — владычествовалъ одинъ тупой, безсмысленный стимулъ: спать!
Предмѣстье за парком Montsouri.
Крысаковъ собрался одинъ. Жилъ онъ въ другомъ «пансіонѣ» съ женой, пріѣхавшей изъ Ниццы; съ утра, обыкновенно заходилъ къ намъ и не разставался до вечера.
Въ шесть ча совъ утра хозяйка пансіона видѣла жильца, который на цыпочкахъ, стараясь не шумѣть, пробирался къ выходу съ вещами (ящикъ для красокъ и этюдникъ); въ девять часовъ утра та-же хозяйка замѣтила жену жильца, выходившую изъ своей комнаты съ картонкой въ рукахъ.
Хозяйка преградила ей путь и сказала:
— Прежде чѣмъ тайкомъ съѣзжать, милые мои — надо бы уплатить денежки.
— Съ чего вы взяли, что мы съѣзжаемъ? — удивилась жена Крысакова. — Я поѣду къ модисткѣ, а мужъ поѣхалъ на этюды, на рынокъ.
— На этюды? Всѣ вы, русскіе, мошенники. И вашъ мужъ мошенникъ.
— Не больше, чѣмъ вашъ мужъ, — вѣжливо отвѣтила жена нашего друга.
Затѣмъ произошло вотъ что: хозяйка раскричалась, толкнула квартирантку въ грудь, отобрала ключъ отъ комнаты, несмотря на увѣренія, что деньги лежать въ комнатѣ и могутъ быть заплачены сейчасъ, а потомъ квартирантка была изгнана изъ корридора и поселилась она въ помѣщеніи гораздо меньшемъ, чѣмъ раньше — именно на уличной тумбочкѣ у парадныхъ дверей, гдѣ она, плача, просидѣла до двухъ часовъ дня.
Она не знала, гдѣ найти мужа, который въ это время, ничего не подозрѣвая, весело завтракалъ съ нами на полученные изъ ліонскаго кредита денежки.
Позавтракавъ, онъ вспомнилъ о семейномъ очагѣ, поѣхалъ домой — и наткнулся на плачущую жену на тумбочкѣ.
Наскоро распросивъ ее, вошелъ поблѣднѣвшій Крысаковъ въ залъ пансіона, гдѣ за общимъ табль д'отелѣ сидѣло около двадцати человѣкъ французовъ.
Мирно завтракали ветчиной и какой-то зеленью.
— Гдѣ хозяинъ? — спросилъ Крысаковъ.
— Я.
— Почему ваша жена безо всякаго повода поз-зволила себѣ толкнуть въ грудь мою жену?
— О, — возразилъ хозяинъ пренебрежительно махнувъ рукой. — Вы русскіе?
— Да.
— Такъ вѣдь русскихъ всегда бьютъ. Русскіе привыкли, чтобы ихъ били.
Привычному человѣку, конечно, не особенно больно, когда его бьютъ. Но непривычный французъ, получи въ ударъ кулакомъ въ животъ, заревѣлъ, какъ быкъ, и обрушился на маленькій столикъ съ цвѣгочнымъ горшкомъ.
Нѣсколько французовъ вскочили и бросились на славнаго, веселаго, кроткаго Крысакова.
Крысаковъ повелъ могучими плечами, ударилъ ногой громадный столъ, и все слилось въ одну ужасающую симфонію звона разбитой посуды, стона раненыхъ и яростнаго крика взбѣшеннаго Крысакова.
Вотъ подите-жъ: глупые, закупленные деньгами русскаго правительства разные «Земщины» и «Колоколы» съ истинно-дурацкимъ постоянствомъ изъ номера въ номеръ увѣряютъ десятокъ своихъ читателей, что сатириконцы — это жиды безъ всякаго національнаго чувства и достоинства.
А Крысаковъ безразсудно, безъ всякаго колебанія, полѣзъ одинъ на двадцать человѣкъ именно за одну нотку въ голосѣ хозяина, которая показалась ему безмѣрно горькой и обидной.
Да! Въ Россіи насъ жмутъ и намъ живется плохо; у насъ нѣтъ ни ясныхъ законовъ, ни уваженія къ личности.
Но когда зажирѣвшій въ свободахъ французъ поднялъ, по примѣру всероссійскаго городового, руку на русскаго — въ головѣ должно помутиться и разсудокъ долженъ отойти въ сторону…
— Мерзавцы, — гремѣлъ голосъ нашего товарища. — Русскихъ всюду бьютъ? Не такъ ли вотъ? Или, можетъ быть, этакъ?
Двое пытались уползти отъ него въ дверь, одинъ выскочилъ въ раскрытое окно; какой то глупецъ схватилъ палку, взбѣжалъ по винтовой лѣстницѣ въ углу комнаты и пытался поразить оттуда всесокрушающаго Крысакова; но тотъ схватилъ палку, стащилъ, вмѣстѣ съ французомъ, съ лѣстницы и, задавъ ему солидную трепку, бросилъ палку подъ ноги двумъ послѣднимъ удиравшимъ противникамъ.
Поломанные стулья, разбитая посуда, хрустящимъ ковромъ покрывавшая полъ, и посрединѣ Крысаковъ съ мужественно поднятыми руками и ногой на животѣ лежащаго безъ чувствъ хозяина…
Моментъ — и онъ забился въ шести дюжихъ рукахъ… Три полисмэна схватили его, приглашенные расторопной хозяйкой пансіона.
— Полиція? — сказалъ Крысаковъ. — Сдаюсь. Это уже законъ!
Но когда его привели въ участокъ и комиссаръ предложилъ въ рѣзкой формѣ снять шляпу, Крысаковъ съ любопыствомъ спросилъ!
— А почему вы въ шляпѣ?
Полисменъ сзади ударомъ ладони сбилъ съ Крысакова шляпу («русскихъ всегда бьютъ»), но Крысаковъ повернулся и въ одинъ моментъ посбивалъ съ кэпи полисміновъ (по своей теоріи «иногда и русскіе бьютъ»).
Нужно-ли говорить еще что нибудь?
Pion-Pion.
Личное задержаніе, штрафъ, убытки за поломанную посуду и поврежденныхъ французовъ — однимъ словомъ мы уѣхали вдвоемъ съ Сандерсомъ, оставивъ Крысакову для подкрѣпленія Мифасова.
Потомъ они передавали намъ, что русскій консулъ, къ которому Крысаковъ обратился за заступничествомъ, сказалъ:
— Знаете, что? Не стоитъ поднимать исторіи… Заплатите имъ штрафъ и убытки. Правда, они первые оскорбили вашу жену… Но если бы недалеко были наши броненосцы — я бы говорилъ съ ними. А такъ, что я могу сказать?!. Что мы, русскіе, можемъ сказать?
Жалкое, забитое существо этотъ консулъ.
