Владимир Бабенко - Записки орангутолога
Через три дня мы полностью обжились в Выселках. Освобожденные от тухлого ворона цилиндры были врыты по краям канавки, которую мы общими усилиями выкопали в лесу. Эта ловушка исправно поставляла нам живых полевок, землероек и лесных мышей. Неутомимый Миша где-то поймал орешниковую соню, а Витя принес из леса птенца сойки и грозился найти на болоте гребенчатого тритона. Уже не только в комнате, но и в коридоре, пищали пойманные синицы, по полу мельтешили убежавшие из живоловок полевки. Изгнанная из трубы пара галок стала строить новое гнездо под крышей соседнего дома. А вот ласточки так больше и не появились.
Мы с Сережей самостоятельно исходили все окрестности. Не были только на болотах. Нас туда одних не пускали. Считалось, что малы еще пятиклашки, не ровен час — утопнут. Но нам туда очень хотелось. Где-то там ведь и плавал гребенчатый тритон и росла росянка. Однажды Миша, вернувшись с болота, принес в кармане помятый кустик этого растения. Листочки росянки были покрыты длинными волосками. На них, словно слезинки на ресницах, висели прозрачные капельки. С их помощью это хищное растение завлекало, ловило (капельки были клейкие) и переваривало неосторожных комариков и мошек, присевших на листочек росянки утолить жажду.
Только сейчас я осознаю, какое у этого растения красивое название — с привкусом раннего утра. Но тогда это была просто заветная трава, растущая на болоте, таком же недоступном для нас месте, как высокогорья поросшие эдельвейсом.
И вот однажды мы с Сергеем упросили Мишу взять нас на болото. Я прихватил банку с аксолотлем, и мы пошли.
На самом краю болота виднелась человеческая фигура. Это Витя, который сидел на кочке и, близоруко щурясь, глядел невооруженными глазами на коричневую воду. Рядом с ним лежала удочка. Рыбак он был явно никудышный — в качестве удилища он выбрал жердь, которую, вероятно, устав держать положил в воду, чего как известно всякому мало-мальски знакомому с рыбалкой делать было никак нельзя.
Витя, услыхав наши шаги, обернулся, привстал на кочке и потянулся к удилищу. Очевидно, у него клевало, так как поплавка на поверхности воды видно не было. Герпетолог начал медленно поднимать жердь. Поплавка на этой «удочке» не было вообще. Не было на ней также ни крючка, ни грузила, ни лески. И вообще это была не удочка, а грабли.
Витя печально осмотрел железную гребенку, потом с плеском опустил грабли в водоем, протащил их по дну болота, выволок на берег и стал щурясь и вздыхая рассматривать улов — пряди пузырчатки и розетки водокраса.
Потом он отбросил добытый им из болота силос в сторону и снова провел граблями по дну водоема.
— Витя, ты что, так тритонов ловишь? — спросил натуралистически настроенный Сергей.
— Сейчас нет, — устало произнес, обернувшись к младшему коллеге, герпетолог. — Тритона-то я здесь вчера поймал. Того самого. Гребенчатого. Но взамен очки туда, — и он показал в болото — уронил. Теперь вот их ловлю.
Сергей, увидев в стороне цветущий желтый ирис, отстал, а мы с Мишей пошли дальше. Мы, двигаясь по краю широкой канавы, прорытой когда-то торфоразработчиками, добрались до настоящего сфагнового болота. Здесь на мягких светло-зеленых подушках мха лежали плети клюквы, а по соседству с ней долгожданные росянки выбрасывали вверх небольшие стрелки с белыми цветочками.
Я набрал несколько самых крупных экземпляров, положил их в экскурсионное ведерко, и мы двинулись назад. Я шел по краю крутого торфянистого обрыва и делал прощальные снимки «Сменой». При очередном снимке вершина торфяного уступа обломилась, и я свалился в воду.
От испуга я поплыл торопливыми саженьками к другому далекому берегу. Миша не торопясь закуривая спросил: «Ты куда это собрался?».
Я, услышав этот вопрос, обернулся, обнаружил, что берег, на котором Миша находится гораздо ближе ко мне, развернулся и выбрался на сушу.
— Чего у вас там? — услышали мы голос по-прежнему рыбачащего Вити.
— Да вот, Вовик утоп, — ответствовал ему Миша.
— Грабли нужны? — невозмутимо вопрошал с другого конца болота герпетолог.
— Не, обойдемся, — сказал я, выливая воду из фотоаппарата. Я снял одежду, отжал ее и надел снова. Можно было возвращаться.
На обратном пути мы нашли Сережу, с роскошным букетом желтых ирисов. Он, догоняя нас, провалился в трясину. Вместо того, чтобы звать на помощь, Сергей приветливо махал нам букетом, который бережно держал над головой и лучезарно улыбался.
Я остался наблюдать за медленным погружением Сергея, а Миша побежал к Вите — за граблями. По дороге назад, к месту спасения, он прихватил несколько скользких, грязных от торфа коряг. При помощи этих подручных средств мы извлекли из трясины ботаника. В нижней своей половине он был грязен, как черт, зато в верхней — цветущ, как ангел. Сергей, хлюпая сапогами, побрел за нами.
А я, наконец, вспомнил, зачем я сюда, на это болото, пришел, да и, вообще, в эти Никольские Выселки приехал. Я отвинтил крышку с банки, достал серую едва шевелящуюся сардельку со слаборазвитыми лапками и малюсенькими глазками и бросил ее в болото. Аксолотль недоуменно повисел у поверхности воды и лениво поводя хвостом исчез в глубине.
* * *Все вместе мы возвращались на Выселки. Я нес экскурсионное ведро с росянкой, Сергей — букет ирисов, а Миша вел под руку близоруко щурящегося Витю с граблями, так и не поймавшего свои очки.
На околице Выселок на складном стульчике за мольбертом сидел художник и писал этюд. Миша подошел к нему, заглянул через плечо и похвалил:
— Здо́рово!
— Не здо́рово! — возразил художник. — Какой-то негодяй самую живописную березу в округе изуродовал. — И он со вздохом указал на белокорую лесную красавицу, у которой ветви остались только на вершине. — Я ее в прошлое воскресенье не дописал, думал в это доработаю. Но, видно, не судьба. Изувечили такую красоту! Теперь придется по памяти писать.
— Левая ветка длиннее была, — сказал Миша, вглядываясь в картину. — Это я вам точно говорю.
ПУТИЛОВСКИЕ ЛАГЕРЯ
Наверное, меня укачало, и я задремал. Проснулся я оттого, что газик тряхнуло на ухабе. Сначала я никак не мог понять, как я здесь оказался, потом вспомнил, увидев на переднем сиденье, рядом с солдатом-водителем, загорелого отца, одетого в полевую форму (даже околыш на фуражке и майорские звездочки на погонах были тоже цвета хаки). На поясе у отца висела кожаная, скрипящая и пустая кобура.
Я вспомнил! Начинались мои настоящие каникулы! После окончания третьего класса я был послан в пионерский лагерь. Но письма, приходившие оттуда, настолько разжалобили моих родителей, особенно отца, что он забрал меня оттуда и в тот же день, не заезжая домой, в Калинин, повез в другой лагерь, но уже военный.
Итак, ухаб на въезде в этот лесной городок разбудил меня. В стороне, недалеко от дороги тянулись ровные ряды шатровых палаток, различающихся лишь оттенками зеленого — одни были выцветшие, почти белые, другие, новые — насыщенно-болотного цвета. Солдат в лагере не было видно, лишь под деревянными грибками стояли часовые, с висящими на поясах ножами. Перед палатками простиралась идеально ровная песчаная дорога без единого следа, словно пограничная полоса.
Газик на минуту остановился у этого лагеря, отец вылез из машины и пошел на службу, а шоферу приказал отвезти меня на место — за реку, в дом, где предстояло жить мне.
— Не волнуйся, там тебя ждут, — сказал он, увидев мою растерянную физиономию.
Я перебрался на переднее, «командирское», сиденье и мы поехали дальше. Я смотрел вперед и все думал, кто же меня мог ждать там — ведь мама работала, и отпуск у нее был только осенью.
Через пару километров мы подъехали к высокому берегу Волги и остановились перед разведенным понтонным мостом — вверх по реке пропускали речной трамвайчик. На краю одного из понтонов стоял босой, в расстегнутой гимнастерке солдат и удил рыбу. Когда трамвайчик миновал переправу, старый обшарпанный и окрашенный в защитный цвет катер затарахтел и, оставляя за кормой вспененную воду, стал медленно выталкивать на середину Волги центральный пролет моста.
Сплоченные железные цистерны заняли свое место. Мотор нашего газика загудел, и машина двинулась было к восстановленной переправе, но у самого въезда остановилась — с другого берега к мосту грохоча двигалась серая колонна танков с округлыми башнями и огромных тягачей, тащивших казавшихся маленькими пушки и неуклюжие минометы.
Мост задрожал, заволновался, заскрипели тросы. Понтоны оседали под тяжестью бронированных машин и заплескивающаяся вода омывала стальные гусеницы. Рыбачивший солдат, не оборачиваясь на громыхающие за его спиной танки, дернул удилище и вытащил из воды растопыренного ерша.
