О. Генри - Шестёрки-семёрки (сборник)
Я сажусь на стул против него. Он принимает оскорбленный вид и делает движение, как будто хочет встать.
— Сидите смирно, сынок! — говорю я. — Вы захвачены, арестованы и находитесь во власти техасских властей. Ударьте по яйцу сильнее, если вам нужно его содержимое. Теперь скажите: зачем вы стреляли в мистера Джонсона в Вильдаде?
— Могу я осведомиться, кто вы такой? — говорит он.
— Можете, — говорю я, — начинайте.
— Допустим, что вы имеете право, — говорит малыш, не опуская глаз. — Но что вы будете есть? Человек, — зовет он, подымая палец, — примите заказ этого джентльмена!
— Бифштекс! — говорю я. — И яичницу. Банку персиков и кварту кофе! Этого, пожалуй, будет достаточно.
Мы некоторое время разговариваем о разных разностях, затем он заявляет:
— Что вы намерены сделать по поводу этой стрельбы? Я имел право стрелять в этого человека, — говорит он. — Он называл меня словами, которые я не мог оставить без внимания, а затем ударил меня. У него тоже было оружие! Что же мне оставалось делать?
— Нам придется увезти вас обратно в Техас, — говорю я.
— Я охотно бы поехал туда, — отвечает мальчик, усмехаясь, — если бы это не по такому делу. Мне нравится тамошняя жизнь. Мне всегда, с тех пор как я себя помню, хотелось скакать верхом, стрелять и жить на открытом воздухе.
— Кто были эти толстяки, с которыми вы ездили? — спросил я.
— Мой отчим, — говорит он, — и его компаньоны по мексиканским рудникам и земельным предприятиям.
— Я видел, как вы стреляли в Педро Джонсона, — говорю я. — Я отобрал у вас ваш маленький револьвер. И когда отбирал, то заметил три или четыре маленьких шрама рядом над вашей правой бровью. Вы уже раньше бывали в переделках, не правда ли?
— Эти шрамы у меня с тех пор, как я себя помню, — говорит он, — не знаю, отчего они.
— Были вы прежде в Техасе? — спрашиваю я.
— Я этого не помню, — говорит он, — когда мы попали в прерии, мне показалось, что я там бывал. Думаю, что не бывал.
— Есть у вас мать? — говорю я.
— Она умерла пять лет назад, — заявляет он.
Пропускаю большую часть того, что последовало. Когда вернулся Лука, я привел к нему мальчика. Лука был у Скеддера и сказал все, что ему нужно было. И, по-видимому, Скеддер сейчас же после его ухода поработал-таки по телефону. Потому что через час в наш отель явилась одна из этих городских ищеек, которые именуются детективами, и препроводила всю нашу компанию на так называемый полицейский суд… Луку обвиняли в покушении на похищение несовершеннолетнего и потребовали объяснений.
— Этот глупец, ваша честь, — говорит Лука судье, — выстрелил и предумышленно, с предвзятым намерением ранил одного из наиболее уважаемых граждан города Вильдада в Техасе и вследствие этого подлежит наказанию. Настоящим я предъявляю иск и прошу у штата Нью-Йорк выдачи вышеупомянутого преступника. Я знаю, что это он сделал.
— Есть у вас обычные в таких случаях и необходимые документы от губернатора вашего штата? — спрашивает судья.
— Мои обычные документы, — говорит Лука, — были взяты у меня в отеле этими джентльменами, представителями закона и порядка в вашем городе. Это были два кольта сорок пятого калибра, которые я ношу девять лет. Если мне их не вернут, то будет еще больше хлопот. О Луке Семмерсе можете спросить кого угодно в графстве Мохада. Для того, что я делаю, мне обычно не требуется других документов.
Я вижу, что у судьи совсем безумный вид. Поэтому я подымаюсь и говорю:
— Ваша честь, вышеупомянутый ответчик, мистер Лука Семмерс, — шериф графства Мохада, Техас, и самый лучший человек, когда-либо бросавший лассо или поддерживавший законы и примечания к ним величайшего штата в союзе. Но он…
Судья ударяет по столу деревянным молоточком и спрашивает, кто я такой.
— Бед Оклей, — говорю я, — помощник по канцелярской части шерифской канцелярии графства Мохада, Техас. Я представляю собой законность, а Лука Семмерс — порядок. И если ваша честь примет меня на десять минут для частного разговора, я объясню вам все и покажу справедливые и законные реквизиционные документы, которые держу в кармане.
Судья слегка улыбнулся и сказал, что согласен поговорить со мной в своем частном кабинете. Там я рассказываю ему все дело своими словами, и, когда мы выходим, он объявляет вердикт, согласно которому молодой человек отдается в распоряжение техасских властей. Затем он вызывает по следующему делу.
Пропуская многое из того, что случилось по дороге домой, расскажу вам, как кончилось дело в Вильдаде.
Когда мы поместили пленника в шерифской канцелярии, я говорю Луке:
— Помнишь ты своего двухлетнего мальчугана, которого у тебя украли, когда началась суматоха?
Лука нахмурился и рассердился. Он не позволял никому говорить об этом деле и сам никогда не упоминал о нем.
— Приглядись, — говорю я. — Помнишь, как он ковылял как-то по террасе, упал на пару мексиканских шпор и пробил себе четыре дырочки над правым глазом? Посмотри на пленника, — говорю я, — посмотри на его нос и на форму головы. Что, старый дурак, неужели ты не узнаешь собственного сына? Я узнал его, — говорю, я, — когда он продырявил мистера Джона на станции.
Лука подходит ко мне, весь дрожа.
Я никогда раньше не видел, чтобы он так волновался.
— Бед, — говорит он. — Я никогда, ни днем, ни ночью, с тех пор как он был увезен, не переставал думать о моем мальчике. Но я никогда не показывал этого. Можем ли мы удержать его? Может ли он остаться здесь? Я сделаю из него самого лучшего человека, какой когда-либо опускал ногу в стремя. Подожди минутку, — говорит он возбужденно и едва владея собой, — у меня тут что-то есть в конторке. Полагаю, что оно еще имеет законную силу, я рассматривал его тысячу раз. «При-суж-дение ребенка, — говорит Лука, — при-суж-дение ребенка». Мы можем удержать его на этом основании, не правда ли? Посмотрю, не найду ли я этого постановления.
Лука начинает разрывать содержимое конторки на клочки.
— Подожди, — говорю я, — ты — Порядок, но я — Законность. Тебе нечего искать эту бумагу, Лука! Она находится в делах полицейского суда в Нью-Йорке. Я взял ее с собой, потому что я — управляющий канцелярией и знаю закон.
— Я получил мальчика обратно, — говорит Лука. — Он — снова мой, я никогда не думал…
— Подожди минутку, — говорю я. — Надо, чтобы у нас царили законность и порядок. Ты и я должны поддерживать их в графстве Мохада, согласно нашей присяги и совести. Мальчонка стрелял в Педро Джонсона, в одного из вильдадских выдающихся и…
— Чепуха! — говорит Лука. — Это ничего не значит! Ведь этот Джонсон был наполовину мексиканец.
Превращение Мартина Барней
Перевод Зин. Львовского.
По поводу успокаивающего злака, столь ценимого сэром Вальтером, рассмотрим случай с Мартином Барней.
Строилась железная дорога вдоль западного берега реки Гарлэм.
Баржа-столовая Дениса Корригана, подрядчика, была привязана к дереву на берегу. Двадцать два ирландца работали здесь, вытягивая из себя жилы. Один человек, работавший на барже на кухне, был немец. Всеми ими командовал жестокий Корриган, мучивший их, как начальник команды каторжан. Он платил так мало, что у большинства, как бы усердно они ни работали, оставалось очень немного за покрытием расходов на еду и табак. Многие были у него в долгу. Корриган всех кормил на барже и кормил хорошо, так как еда возвращалась ему в виде работы.
Мартин Барней отставал больше всех. Это был маленький человечек с мускулистыми руками и ногами, с седовато-рыженькой маленькой бородкой. Он был слишком жидок для этой работы, которая поглотила бы силу паровой черпалки. Работа была тяжелая. Кроме того, вдоль берега реки стоял гул от москитов. Как ребенок в темной комнате обращает взгляд на бледный успокоительный свет в окне, так и труженики эти следили за солнцем, которое дарило им час менее горький, чем все остальные. Поужинав после заката, они сбивались в кучку на берегу реки и прогоняли жужжащие и кружащиеся стаи москитов едким дымом двадцати трех трубок. В таком союзе против врага, они извлекали в этот час несколько хорошо прокопченных капель чаши радости.
С каждой неделей Барней должал все больше. Корриган держал на барже небольшое количество товаров, которые он продавал рабочим без убытка для себя. Барней был хорошим потребителем по табачной части. Мешочек табаку, когда он шел утром на работу, другой, когда возвращался вечером, — так ежедневно увеличивался его долг. Барней был настоящим курильщиком; однакоже, неправда, что он ел с трубкой во рту, как о нем рассказывают. Маленький человечек не жаловался. Было много еды, много табаку, и был тиран, которого можно было ругать. Так почему же ему, ирландцу, не быть довольным?
Как-то утром, идя вместе с другими на работу, он остановился у соснового прилавка за обычным мешочком табаку.
