Клод Тилье - Мой дядя Бенжамен
— Неправда, я только приказал играть арию «Куда вы направляетесь, господин аббат?»
— В таком случае Бенжамен при первой же счастливой возможности отколотит пономаря. Пусть этот дурак меня еще долго помнит.
Когда подали десерт, господин Менкси приказал приготовить пунш и налил несколько капель пылающей жидкости себе в стакан.
— Вам это вредно пить, господин Менкси, — сказал Машкур.
— Мне теперь ничего уже больше не может повредить, мой милый Машкур! Должен же я проститься со всем, что было мне мило в этой жизни.
Однако силы его быстро падали, и он мог говорить только шопотом.
— Господа, — обратился он к своим гостям, — знаете ли вы, что я пригласил вас на свои похороны? Вы все переночуете у меня, чтобы завтра проводить меня до могилы. Не оплакивайте меня, и вместо траурного крепа вденьте лучше розы в ваши петлицы: это исцеление больного, освобождение узника празднуете вы сегодня. А кто из вас произнесет надгробную речь?
— Пусть говорит Паж, — послышались голоса.
— Нет, — возразил господин Менкси. — Паж — адвокат, а над отверстой могилой надо говорить правду. Я предпочел бы, чтобы это был Бенжамен.
— Я? Но вы же знаете, господин Менкси, что я не оратор.
— Для меня ты достаточно красноречив. Произнеси свою речь сейчас и говори ее так, точно видишь меня, лежащим перед собой в гробу. Мне было бы приятно при жизни услышать то, что обо мне будет говорить потомство.
— Право, я не знаю, что сказать.
— Говори, что хочешь, но торопись, я чувствую, что конец мой близок.
— Хорошо. Итак: «Тот, кого мы сегодня опускаем в землю, оставляет по себе единодушную скорбь».
— Единодушную скорбь, нет, это никуда не годится, — подобную ложь можно говорить только с амвона.
— Тогда вы, может быть, предпочтете «Друзей, которые будут долго оплакивать его?»
— Это менее высокопарно, но тоже недостаточно точно. У каждого из нас найдется на одного искреннего друга двадцать тайных врагов, притаившихся, как охотник в засаде, и выжидающих момента, когда им удастся причинить нам зло. Я уверен, что в нашем околотке найдется немало людей, которых порадует весть о моей смерти.
— Ну, скажем тогда так: «Оставляет безутешных друзей!»
— Безутешных друзей, это тоже ложь, — ответил господин Менкси. — В какой бы мере ни поражало страдание, это, во всяком случае, такой недуг, который не нуждается во враче, он пройдет сам по себе. Большинство страданий образуют на человеческом сердце такие струпья, которые, созрев, отпадут. Безутешны только мать и отец, похоронившие своих детей.
— Хорошо, а если сказать «Друзей, которые еще долго будут вспоминать его»?
— В добрый час! — воскликнул господин Менкси. — И чтобы память обо мне сохранилась, как можно дольше в ваших сердцах, я завещаю ежегодно в день моей смерти устраивать обед, на который должны собираться все, кто еще находится в этой стране. Я поручаю Бенжамену исполнение моей воли.
— Это мне больше по душе, чем панихида, — сказал Бенжамен, и продолжал: — «Я не буду напоминать вам об его добродетелях».
— Скажи лучше «достоинствах», это не так напыщенно.
— «Ни об его талантах, вы все сами имели возможность оценить их».
— Особенно Артус, у которого я в прошлом году выиграл на биллиарде сорок пять бутылок вина.
— «Я не буду упоминать о том, каким он был отцом, ибо его скорбь о любимой дочери сразила его насмерть».
— Увы! Если бы это было правдою, — ответил господин Менкси, — но нельзя скрыть того, что я слишком мало любил свою дочь. Я поступал по отношению к ней, как отвратительный эгоист. Она любила дворянина, а я не хотел, чтобы он стал ее мужем, потому что не любил дворян; она не любила Бенжамена, а я хотел, чтобы она вышла за него замуж, потому что он нравился мне. Но я уповаю, что бог простит меня. Мы не вольны в своих страстях, и страсти всегда господствуют над нашим рассудком, и мы обречены повиноваться тем инстинктам, которыми бог одарил нас, как утка повинуется инстинкту, который влечет ее к воде.
— «Он был хорошим сыном», — продолжал мой дядя.
— Кто сказал тебе это? — ответил господин Менкси. — Вот как сочиняются надгробные речи. Аллеи гробниц и кипарисов на наших кладбищах — это газетные страницы, полные лжи и обмана. В действительности я не знал ни матери, ни отца, право, я не знаю, родился ли я от связи женщины с мужчиной; тем не менее я никогда не жаловался на свою заброшенность; она мне не препятствовала сделать моей карьеры, а имей я семью — это, может быть, помешало бы мне достичь того, чего я достиг сейчас; семья всегда стесняет, во всем вам препятствует, требует, чтобы вы исповедовали ее убеждения; вы не должны следовать своему призванию, и часто на пути, на который она вас направила, вы с первых же шагов чувствуете себя увязшим.
— «Он был добрым мужем», — сказал дядя.
— В этом я не убежден. Я женился не по любви и никогда особенно не любил своей жены, но позволял ей удовлетворять все свои капризы. Если ей хотелось иметь платье, — она покупала его, если ей не нравился какой-нибудь слуга, она увольняла его. Если это значит быть примерным мужем, тем лучше, но я скоро узнаю, что по этому поводу думает бог.
— «Он был хорошим гражданином, — продолжал дядя, — вы наблюдали, с каким рвением он распространял среди народа идеи реформы и свободы».
— Ты смело можешь теперь говорить об этом, на меня это не может навлечь уже больше никаких неприятностей.
— «Я не буду говорить о том, что он был хорошим другом»…
— Что же ты в таком случае скажешь? — спросил господин Менкси.
— Будьте терпеливы, — ответил Бенжамен. — «Благодаря своему уму, он снискал благосклонность фортуны».
— Нет, это не совсем точно, не только благодаря моему уму, хотя я и не уступал в этом другим, но я использовал людское легковерие, а для этого надо больше смелости, чем ума.
— «И его богатства всегда были к услугам нуждающихся»..
Господин Менкси утвердительно кивнул головой.
— «Он жил, как мудрец наслаждаясь жизнью и умея заставлять наслаждаться ею других, и умер, окруженный друзьями. Прохожий, брось цветок на его могилу!»
— Твоя речь не плоха, — сказал господин Менкси. — Теперь, друзья, выпьем прощальный кубок, и пожелайте мне счастливого пути.
Он приказал сержанту отнести его в постель. Дядя хотел проводить его, но он воспротивился и потребовал, чтобы все оставались за столом, до утра. Через час он позвал Бенжамена. Последний поспешил к его изголовью. Господин Менкси успел только пожать ему руку и испустил дух.
На следующее утро, сопровождаемый друзьями и множеством крестьян, гроб господина Менкси был вынесен из дому. У ворот шествие остановил кюре, приказав следовать с покойником на приходское кладбище.
— Господин Менкси, — сказал дядя, — желал, чтобы его похоронили не на кладбище, а на лугу, и никто не имеет права помешать этому.
Кюре ответил, что прах христианина должен покоиться только в освященном месте.
— Разве та земля, в которую мы хотим опустить его тело, не так же освящена, как и ваша земля? Разве на нашей земле не цветут и не растут те же цветы и травы, что и на приходском кладбище?
— Значит, вы желаете, чтобы ваш друг был осужден на вечные муки?
— Простите, — сказал дядя, — господин Менкси уже со вчерашнего дня предстал перед божьим судом, и если только дело не отложили на неделю, приговор ему уже произнесен, если он осужден, то не ваш похоронный обряд отменит этот приговор, если оправдан, то обряд ему больше не нужен.
Назвав Бенжамена нечестивцем, кюре приказал крестьянам разойтись, те повиновались, и даже носильщики хотели последовать общему примеру, но дядя, обнажив шпагу, сказал:
— Носильщикам было уплачено за то, чтобы они доставили прах к месту последнего упокоения. Они обязаны отработать эти деньги. Если они будут добросовестны, то я прибавлю им еще по экю, если же откажутся, то пущу в ход шпату.
Носильщики, испугавшиеся угрозы Бенжамена еще больше, чем угроз кюре, пустились в путь, и тело господина Менкси было предано земле с соблюдением всех формальностей, какие он сам предписал Бенжамену.
Вернувшись с похорон, дядя вступил во владение состоянием, приносившим около десяти тысяч франков дохода.
