Стивен Ликок - Стивен Ликок. Юмористические рассказы
— Конечно, — ответили они в один голос. — Но там вполне могло быть и три фута!
Спустя некоторое время, когда Уилли был уже в полном порядке, оба стали снова просить меня остаться отобедать с ними.
— Вы же сами говорили мне, — сказал Пещерный человек, — что хотите собрать кое — какие материалы, касающиеся различия между пещерными людьми и людьми вашего, современного мира.
— Благодарю вас, — ответил я. — Я уже собрал все материалы, какие мне требовались.
Воображаемое интервью с нашим величайшим актером
Великий актер — а надо сказать, что добиться интервью с ним стоило большого труда, — принял нас в тиши своей библиотеки. Он сидел в глубоком кресле и был настолько погружен в свои мысли, что даже не заметил нашего приближения. На коленях у него лежала кабинетная фотография — его собственная фотография, — и он всматривался в нее, словно пытаясь проникнуть в ее непроницаемую тайну. Мы успели также разглядеть изображавшую Актера прекрасную фотогравюру, которая стояла на столе, между тем как великолепный портрет его, написанный пастелью, свисал на шнуре с потолка. Мы сели на стулья, вынули блокноты, и лишь тогда Великий актер поднял на нас глаза.
— Интервью? — произнес он, и мы с болью услышали оттенок усталости в его голосе. — Еще одно интервью?
Мы поклонились.
— Реклама! — проговорил он, скорее про себя, чем обращаясь к нам. — Реклама! И зачем только нам, актерам, вечно навязывают ее, эту рекламу?
— Мы вовсе не собираемся, — начали мы извиняющимся тоном, — опубликовывать хоть одно слово из того…
— Что?! — вскричал Великий актер. — Вы не будете печатать это интервью? Не будете публиковать его? Тогда какого же…
— Не будем публиковать без вашего согласия, — пояснили мы.
— Ах, так, — проговорил он устало. — Без моего согласия… Что ж, я вынужден согласиться. Мир ждет этого от меня. Печатайте, публикуйте все, что хотите. Я равнодушен к похвалам и не забочусь о славе. Меня оценят грядущие поколения. Но только не забудьте, — добавил он уже деловым тоном, — не забудьте заблаговременно прислать мне корректуру, чтобы я мог в случае надобности внести туда все необходимые поправки.
Мы поклонились в знак согласия.
— А теперь, — начали мы, — позвольте задать вам несколько вопросов по поводу вашего мастерства. Прежде всего, в какой области драматургии сильнее всего, по вашему собственному мнению, проявляется ваш гений — в трагедии или в комедии?
— И тут и там, — сказал Великий актер.
— Другими словами, — продолжали мы, — ваш гений не превалирует ни в одной из них?
— Нет… — ответил он, — мой гений превалирует и в той и в другой.
— Простите, пожалуйста, — сказали мы. — Должно быть, мы выразились не совсем точно. Мы хотели сказать — если сформулировать нашу мысль яснее, — что, по-видимому, вы не считаете свою игру более сильной в одном жанре, нежели в другом.
— Да нет же… — ответил Великий актер, выбрасывая вперед руку (великолепный жест, который мы знали и любили уже много лет!) и одновременно величественным движением львиной головы откидывая львиную гриву со своего львиного лба. — Нет… Я одинаково силен в обоих жанрах. Мой гений требует и трагедии и комедии…
— Ах, вот что! — сказали мы, наконец-то уразумев смысл сказанного. — Значит, вот почему вы собираетесь вскоре выступить в пьесах Шекспира — воплотить его характеры на сцене?
Великий актер нахмурился.
— Правильнее было бы сказать, что характеры Шекспира найдут во мне свое воплощение, — возразил он.
— О, конечно, конечно, — прошептали мы, устыдившись собственной тупости.
— Я намерен выступить в роли Гамлета, — продолжал Великий актер. — И, позволю себе сказать, это будет совершенно новый Гамлет.
— Новый Гамлет! — вскричали мы в восторге. — Новый Гамлет? Неужели это возможно?
— Вполне, — ответил Великий актер, снова встряхивая своей львиной гривой. — Я посвятил изучению этой роли многие годы. Толкование роли Гамлета было до сих пор совершенно неправильным.
Мы сидели потрясенные.
— До сих пор все актеры, — продолжал Великий актер, — я бы сказал — все так называемые актеры (я имею в виду тех актеров, которые пытались играть эту роль до меня). — изображали Гамлета совершенно неверно. Они изображали его одетым в черный бархат.
— Да, да! — вставили мы. — Это правда: в черный бархат!
— Так вот, это абсурд! — заявил Великий актер. Он протянул руку и снял с книжной полки три фолианта. — Это абсурд, — повторил он. — Вы когда-нибудь изучали елизаветинскую эпоху?
— Простите, какую эпоху? — скромно переспросили мы.
— Елизаветинскую.
Мы безмолвствовали.
— Или дошекспировскую трагедию?
Мы опустили глаза.
— Если бы вы изучали все это, вам было бы известно, что Гамлет в черном бархате — просто нелепость. Во времена Шекспира — будь вы в состоянии понять меня, я бы мог доказать вам это сию же минуту, — во времена Шекспира никто не носил черный бархат. Его попросту не существовало.
— В таком случае, как же представляете себе Гамлета вы? — спросили мы, заинтригованные, озадаченные, но в то же время преисполненные восхищения.
— В коричневом бархате, — сказал Великий актер.
— Великий боже! — вскричали мы. — Да это же открытие!
— Да, открытие, — подтвердил он. — Но это лишь часть моей концепции. Основное преобразование будет заключаться в моей трактовке того, что я, пожалуй, назвал бы психологией Гамлета.
— Психологией! — повторили мы.
— Да, психологией. Чтобы сделать Гамлета понятным зрителю, я хочу показать его как человека, согнувшегося под тяжким бременем. Его терзает Weltschmerz[18]. Он несет на себе весь груз Zeitgeist.[19] В сущности, его угнетает извечное отрицание.
— Вы хотите сказать, — вставили мы, пытаясь говорить как можно увереннее, — что все это ему не по силам?
— Воля его парализована, — продолжал Великий актер, не обратив на нашу реплику никакого внимания. — Он устремляется в одну сторону, а его бросает в другую. То он падает в бездну, то уносится в заоблачные дали. Его ноги ищут опоры и не находят ее.
— Поразительно! — сказали мы. — Но чтобы изобразить все это, вам, очевидно, понадобятся разные сложные конструкции?
— Конструкции! — вскричал Великий актер с львиным хохотом. — Конструкции мысли, механизм энергии и магнетизма…
— Ах, вот что, — сказали мы. — Электричество…
— Да нет… — возразил Великий актер. — Вы опять не поняли меня. Я создаю образ исключительно своим исполнением. Возьмем, например, знаменитый монолог о смерти Вы помните его?
— Быть или не быть?.. — начали мы.
— Стоп! — сказал Великий актер. — А теперь подумайте. Это монолог. Именно монолог. Тут-то и кроется ключ к пониманию образа. Это нечто такое, что Гамлет говорит самому себе. В моей интерпретации ни одно слово фактически не произносится. Все происходит в полнейшем, абсолютном молчании.
— Но каким же образом, — спросили мы с изумлением, — удается вам передать всю эту гамму мыслей и чувств?
— Исключительно с помощью мимики.
Великий боже! Возможно ли? Мы снова начали всматриваться, на этот раз с напряженным вниманием, в лицо Великого актера. И, содрогнувшись, мы поняли, что он мог сделать это.
— Я выхожу на сцену так, — продолжал он, — и начинаю монолог… Теперь, прошу вас, следите за моим лицом.
С этими словами Великий актер скрестил руки и встал в позу; отблески волнения, возбуждения, надежды, сомнений и отчаяния появлялись, сменяя, мы бы даже сказали — сметая друг друга, на его лице.
— Изумительно! — прошептали мы.
— Строки Шекспира, — сказал Великий актер, когда лицо его вновь обрело свое обычное, спокойное выражение, — не нужны, совершенно не нужны — во всяком случае, когда играю я. Эти строки — не более как обычные сценические ремарки. Я опускаю их. И делаю это очень и очень часто. Возьмем, например, всем известную сцену, в которой Гамлет держит в руке череп. Шекспир сопровождает ее такими словами: «Увы, бедный Йорик! Я знал его…»
— Да, да! — невольно подхватили мы. — «Человек бесконечно остроумный…»
— У вас отвратительная интонация, — сказал Актер. — Ну, слушайте дальше. В моей интерпретации я обхожусь без слов. Без единого слова. Спокойно и очень медленно я прохожу по сцене, держа череп в руке. Потом прислоняюсь к боковой колонне и смотрю на череп, не нарушая молчания.
— Изумительно! — сказали мы.
— Затем, с предельной выразительностью, я перехожу на середину сцены, сажусь на простую деревянную скамью и некоторое время сижу там, глядя на череп.
