Бранислав Нушич - Автобиография
Первая любовь опасна только в том случае, если она последняя. Но в действительности первой любовью является вторая.
При второй любви человек чувствует себя так, словно второй год сидит в том же классе; все ему известно, а между тем нет уверенности в том, что удастся выдержать экзамен.
Вторая любовь — это опасные рецидивы неизлечимой болезни у людей, не соблюдающих диеты.
Вторая любовь — это действительная служба, обязательная для всех, кто думает поступить на государственную службу.
Но даже не принимая во внимание все эти мудрые изречения о первой и второй любви, можно сказать, что для меня первая любовь была своего рода попыткой, а вторая пришла уже по привычке. После трагедии, которой завершилась моя первая любовь, я почувствовал острое желание снова влюбиться. Я повсюду искал, в кого влюбиться, и, встретив однажды возле школы маленькую белокурую девочку, заливавшуюся горькими слезами, решил влюбиться в нее.
Обычно говорят, что плачут только чувствительные девушки и бесчувственные женщины. Я предпочел влюбиться в чувствительную девушку.
Белокурую девочку звали Марицей.
— О чем ты плачешь, Марица? — спросил я.
Она тяжело вздохнула и призналась мне:
— Учительница перед всем классом назвала меня гусыней… сказала, что я глупая гусыня… и все смеялись… и…
— Так это же пустяки! Из-за этого не стоит плакать. Что такое гусыня? Подумаешь! О, сколько раз учитель меня перед всем классом называл глупым ослом, а осел это побольше, чем гусыня, — и ничего! Так что не стоит плакать. И твою учительницу, когда она была маленькой, тоже глупой гусыней называли, — а, видишь, она теперь сама учительница.
Кажется, мои утешения благотворно подействовали на душу белокурой девочки. Она успокоилась, подняла свои заплаканные глаза и с такой надеждой посмотрела на меня, что я счел своим долгом продолжать ее утешать.
— И вот еще что… гусыня… — начал я, подыскивая, что бы еще сказать. — Гусыня, здесь ведь нет ничего страшного, это не оскорбление. Вот я, например… я люблю гусятину.
Она многозначительно посмотрела на меня, вероятно пытаясь определить, являются ли мои слова признанием в любви, или нет.
— Да, я люблю гусятину, — продолжал я, также надеясь, что мне удастся использовать этот разговор для объяснения в любви. — Особенно я люблю ножку.
— Какую ножку? — удивленно спросила белокурая девочка.
— Обыкновенную ножку. Когда мама жарит гуся с рисом, я всегда прошу ножку.
На другой день я опять встретил белокурую девочку, и с тех пор мы стали встречаться почти каждый день. Мы любили друг друга и без объяснений в любви. Мою попытку утешить ее, с которой началось наше знакомство, она сочла объяснением в любви. То же самое случается и со вдовами, которые очень часто слова утешения принимают за объяснение в любви. А у белокурой девочки уже появилась вдовья сентиментальность, поскольку, как она сама мне потом призналась, до меня она любила одного гимназиста из первого класса.
Хотя мы встречались каждый день после уроков и я провожал ее домой, мы все же почувствовали, что нам необходимо тайное свидание. Любовная дрожь и нега овладевают влюбленными только в том случае, если они остаются наедине. Мы договорились встретиться в четверг после полудня на старом кладбище. Влюбленной чувствительной белокурой гимназистке и влюбленному гимназисту, обожавшему гусиную ножку, кладбище показалось самым подходящим местом встречи.
Встретились мы и разговаривали, разговаривали долго и много. Говорили об экзаменах, о том, какая строгая ее учительница; затем она сообщила мне, что ее мать приготовила сегодня на обед фаршированную тыкву, а я похвалился, что вчера у нас на ужин были макароны с сыром. Поговорили еще о чем-то и расстались.
Свидание нам, как видите, было совсем ни к чему, так как при подобных встречах полагается говорить о любви, а мы говорили о том, о чем могли бы поговорить и на улице, возвращаясь домой из школы.
Трудность заключалась в том, что ни я, ни она не знали любовных слов. Несколько дней подряд я ломал голову, стараясь придумать, как бы научиться каким-нибудь любовным словам, и наконец вспомнил, что у моей тетки есть книга, которую она читала каждый вечер, вздыхая и всхлипывая, а затем прятала под подушку. В этой книге должны быть любовные слова, ведь старые девы плачут, только когда читают про любовь.
И вот однажды в полдень я украл эту драгоценную книгу, забрался в сарай и начал судорожно перелистывать ее. Особое внимание я обращал на страницы, увлажненные тетушкиными слезами, и на одной из таких страниц я действительно нашел множество любовных слов; и даже больше того, говорили их друг другу двое влюбленных, которые встретились на кладбище. Разговор этот, происходивший в книге между доном Родриго Мондегой и Хуаной, сиротой, падчерицей могильщика, выглядел примерно так:
Дон Родриго. Девушка, я клянусь тебе перед этими безмолвными свидетелями, что моя любовь так же искренна и глубока, как печаль, витающая над этим полем смерти.
Хуана. Ах, если бы я смела поверить этим словам.
Дон Родриго. Мои слова — это крик души благородного рыцаря, для которого слово — святыня, а клятва равносильна вере.
Хуана. Для меня столько счастья в твоей любви, что не хватает смелости отдаться этому счастью.
Дон Родриго. Ну скажи хотя бы, что чувствует твоя душа…
Хуана. Люблю тебя!
Дон Родриго. Ах, дорогая моя Хуана!
Хуана. Любимый мой Родриго!
Все эти слова были написаны как будто специально для нас. Я аккуратно переписал их в двух экземплярах, а книгу положил обратно под подушку. Затем один экземпляр я дал Марице, а другой оставил себе с тем, чтобы к четвергу выучить весь диалог наизусть и на кладбище тоже говорить о любви.
В следующий четверг, когда мы встретились, я прежде всего спросил ее:
— Ну как, выучила?
— Да!
— Давай я тебя проверю!
Она знала все прекрасно от слова до слова. Тогда я дал ей свой листок, чтобы она меня проверила, и хотя по привычке, приобретенной в школе, я немного заикался, все-таки прочел довольно складно. И вот после того, как мы убедились, что все идет гладко, мы начали говорить друг другу любовные речи, точь-в-точь как дон Родриго Мондега и Хуана, сирота, падчерица могильщика.
Все шло замечательно, как у настоящих влюбленных. Она с особой нежностью выговаривала: «Люблю тебя!», и я не заикался, когда отвечал ей: «Ах, дорогая моя Хуана!» И мне и ей это понравилось, и мы решили продолжать в том же духе.
Сразу же после свидания я переписал из той же книги другое место, которое было еще лучше, и отдал один экземпляр Марице, чтобы она выучила свою роль к следующему четвергу.
Эх, какой бы это был счастливый четверг, но… я не пришел на кладбище, где белокурая гимназистка ждала меня больше часа. Я не смог выучить любовный урок и поступил точно так же, как поступил бы в подобном случае и в школе, то есть не пришел. Лучше уж получить прогул, чем единицу, думал я, не подозревая, что самое опасное в любви — это отсутствие одного из влюбленных.
Но иначе не могло и быть, так как в нашу любовь вторглись уроки, а они могут уничтожить даже ту любовь, которая заканчивается браком, а что уж тут говорить о моей любви, когда известно, что к урокам я питал такое же отвращение, как к хинину, и глотал их только из-под палки, как, впрочем, и хинин.
И все же мне очень жаль, что я не пришел на кладбище, так как в этом втором уроке, который мы должны были рассказать друг другу во время свидания, было еще больше нежных любовных слов. Дон Родриго заканчивал свой монолог так: «Прильни же, прильни, возлюбленная моя Хуана, к груди моей. Пусть наши уста сольются в сладком поцелуе, и пусть в этом первом поцелуе сольются воедино наши души!» И после этого за одним из надгробных памятников они долго обнимались и целовались. Эта часть урока была для меня особенно приятной, но там же было и совершенно убийственное место, которое я никак не мог выучить. Дон Родриго, чтобы уверить Хуану в своей любви, приводит ее на могилу своего деда и произносит там такую клятву:
«Клянусь тебе именем дон Алгуацила из Ла Фуэнте, который ведет свой род от знаменитого кастильца дона Гиацинта Нунеца де Коркуэлы, который собственноручно отсек мечом голову Мухамед-абу-Сахибу Барбароссе, внук которого, дон Пелажио из Мондонеда, с испанцами из Кастилии осадил Гренаду и прогнал за Гибралтар Абу-Абдалу Боабдила!»
Можете себе представить, каково мне было учить такой урок, если над одним-единственным словом «Артаксеркс» я ломал язык шесть месяцев, а из-за египетского фараона Успретезена три раза получал двойку.
Разумеется, после того как я не явился на свидание, я стал избегать встречи с белокурой гимназисткой, а когда однажды все-таки решился показаться ей на глаза, было уже поздно. Белокурая гимназистка влюбилась в другого.
