Леонид Ленч - Тернистый путь
— О линдас мучачос!..
Теперь обезьянок нельзя было узнать. Куда девалась вся их вялая сонливость! Грациозно вихляя бедрами, как и подобает прекрасным юным сеньоритам, они прогуливались по клетке на задних ногах, поддерживая одной из передних лапок длинный хвост, словно воображаемый шлейф вечернего платья; уморительно гримасничая, они гляделись в воображаемые зеркальца, они проводили воображаемыми пуховками по своим плоским носам с вывороченными ноздрями. На них нельзя было смотреть без смеха. И моряки смеялись — громко, от души.
Вдруг Мигуэль Мария дель Прадос жестко сдвинул брови и резко бросил прямо в умильные обезьяньи мордочки:
— Биэхас![3]
Обезьянки в ужасе заметались по клетке.
— Биэхас! — с явным удовольствием повторил дрессировщик. — Биэхас!
Поднявшись на задние ноги, вцепившись передними лапками в железные прутья клетки, обезьянки трясли ее изо всех сил. Глаза их умоляли о пощаде.
— Довольно! — сказал Сережа Баланов.
Но Мигуэль Мария дель Прадос, наслаждаясь беспредельностью еврей власти над бедными обезьяньими душами, продолжал повторять:
— Биэхас!.. Биэхас!..
В смертельной и уже злобной тоске обезьяны неистово затрясли клетку, она покачнулась и упала на пол
Раздался пронзительный, болезненный крик. В ответ глухим басом залаял пудель, дико заржали лошади, грозно рыкнул проснувшийся снова тигр. Подскочивший служитель поднял и поставил на место клетку.
Торопливо поблагодарив смущенного дрессировщика за доставленное удовольствие, Супрунов — не без ехидства! — пожелал ему новых творческих успехов, и моряки быстро направились к выходу.
После духоты и вони цирковых кулис даже теплый банный воздух улицы казался бальзамом.
Молча прошли они с полквартала. Сережа Баланов вдруг остановился и с чувством сказал:
— Нет, каков гад, а?
— Он все это делает для рекламы! — горячо подхватил обычно сдержанный, серьезный Супрунов. — Наверное, каждый день приводит разных людей к себе за кулисы и устраивает такие подлые фокусы. Этому бедняге пуделю и обезьянкам боком выходит их пенсион. Но здорово работает, между прочим, ничего не скажешь!
Митя Броденко вынул сигарету изо рта и выругал Мигуэля Марию дель Прадос затейливым и сложным морским загибом, а когда наконец поставил в конце немыслимо длинной фразы точку, прибавил, обращаясь к Супрунову:
— Вот ты меня срамил на бюро, Володька, за то что я позволяю себе такой пережиток прошлого, как всякие художественные слова. Но скажи по совести — можно без художественных пережитков обойтись, когда такие су… субъекты проживают на белом свете?
Супрунов хотел ответить на этот чисто риторический вопрос кубанца, но Сережа Баланов перебил его, сказав со свойственной ему горячностью:
— А давайте, ребята, хоть пуделя этого у него откупим!
— Как откупим? — спросил удивленный Супрунов.
— За деньги! Сложимся и купим. Ведь нам же дали валюту. А он продаст! На что ему, в конце концов, нужен отставной пудель?
— Здоровая идея! — поддержал Сережу Митя Броденко. — Обезьян нам, пожалуй, не вытянуть, а на пуделя грошей хватит! Давайте выручим кобеля. Он артист! Да, может, що и дальним родичом каким приходится нашим Отважной и Лайке по их собачьей линии. Тильки як оно це дило с точки мирного сосуществования?
Супрунов подумал и ответил:
— Нормально! Потому что, если дель Прадос согласится нам его продать, это будет законной торговой сделкой. А что касается разрешения взять собаку на теплоход, то все разговоры с первым помощником я беру на себя!
— Пошли за пуделем, ребята! — сказал Сережа Баланов.
— Пошли!..
…Мигуэль Мария дель Прадос был безмерно удивлен, когда снова увидел советских моряков за кулисами и услышал их просьбу, изложенную Супруновым в изысканной и весьма дипломатической форме. Зачем русским морякам нужна старая бесполезная собака? Этот инвалид, который может, простите, только жрать? Нет, он, Мигуэль Мария дель Прадос, ничего, конечно, не имеет против и рад сделать приятное советским матросам, которых он уважает. Тем более что ему лично эта старая, простите, рухлядь, которую он кормит из милости, совершенно не нужна. И никаких денег он не возьмет Боже сохрани. Сеньоры могут брать Амиго бесплатно!
Он подозвал служителя, и тот принес старенький поводок и ошейник.
Мигуэль Мария дель Прадос сам надел на собаку ошейник и передал поводок Супрунову.
Моряки вторично попрощались с великодушным владельцем цирка и хотели уйти, но… пудель с Супруновым не пошел! Он уперся всеми четырьмя лапами в пол, и его можно было сдвинуть с места только волоком. Моряки ласково уговаривали бедного пса, называя его и Амиго, и Шариком, и даже Сеньором, но он упирался и лишь смотрел на своего хозяина с горьким безмолвным упреком. Посмеиваясь, Мигуэль Мария дель Прадос сказал Супрунову по-английски:
— Ничего у вас не получится. Обождите!..
И, жестко сдвинув брови, он прикрикнул на пуделя по-испански. Тот обреченно опустил голову и покорно, не оглядываясь, пошел с моряками.
…А через три дня теплоход «Владимир» был уже в океане. К ночи стих ветер, океан дышал спокойно всей своей необъятной грудью, и от его могучих вздохов громадина теплохода плавно покачивалась с носа на корму на невысоких продольных волнах.
Свободные от вахты моряки собрались на корме на палубе. Тут же был и Амиго, белый пудель, в прошлом знаменитый цирковой артист. Вот теперь он действительно был белым пуделем, потому что был вымыт и вычищен с той придирчивой аккуратностью, которая свойственна только морякам! Шерсть его стала шелковистой и белоснежной, как в дни его далекой цирковой молодости.
Прихрамывая, Пудель ходил по мерно качающейся палубе, тыкался мордой в колени матросов, приглашал полюбоваться собой. Подошел он и к Сереже Баланову, сидевшему с баяном в руках на парусиновом складном стуле, доверчиво положил белую морду с черными точками глаз и носа на колени. Моряк погладил собаку, потом сказал: «Давай слушай, Амиго!» И негромко, приятным тенорком, подыгрывая себе на баяне, запел. Пел он про узкую полоску заката над лесным озерком, про зеленые березки, про родную свою страну, которую зовут удивительным и нежным именем — Россия.
Пудель слушал песню, вежливо склонив голову набок, словно силился понять незнакомые слова.
В РАЗНЫХ ИЗМЕРЕНИЯХ
(Фантазия)
В кабинете редактора сатирического журнала, освещенном медовым светом полной луны, стояла чинная, торжественная тишина.
Затупившиеся за день цветные карандаши и воткнутые в свои блестящие наконечники авторучки мирно дремали у себя в хрустальном стакане.
Рукописи рассказов, стихотворений и фельетонов, забравшись в папку с надписью «В набор», покоились в верхнем ящике письменного стола. Лишь одна рукопись сиротливо стыла на ледяном, чисто прибранном стекле, покрывавшем редакторский стол. Она, конечно, тоже рада была бы уйти в теплый ящик, в уютную папку с надписью «В набор», но, увы, на ней красовалась грозная, пригвоздившая ее к холодному столу надпись, сделанная рукой самого редактора: «Не пойдет! Нужно острее!»
Еще на столе находился перекидной настольный календарь на 198… год с листками, означавшими, что сегодня 20 октября, хотя, собственно говоря, было уже 21-е: стенные часы показывали тридцать шесть минут первого. Нужно еще отметить — это важно для нашего рассказа, — что стеклянная дверца одной из многих книжных полок, тянувшихся вдоль стен редакторского кабинета, была полуоткрыта. Днем редактору зачем-то понадобилось заглянуть в старые-престарые, еще начала шестидесятых годов, комплекты журнала, дверцу он потом забыл прикрыть, а уборщица не заметила и тоже не закрыла.
Минутная стрелка на стенных часах подползла к тридцать седьмой минуте первого, когда в кабинет редактора «Крокодила» вбежал резвый, худой, ужасно нахальный мышонок. Он проворно взобрался на редакторский стол, понюхал отвергнутую рукопись и, убедившись в ее несъедобности, брезгливым движением хвостика смахнул забракованный фельетон на пол. Потом он с тем же проворством спустился по ножке стола на пол и убежал искать себе пропитание в других комнатах. Тут-то вот и ожили герои фельетона 198… года. Лежа на столе, они опасались, что утром явится автор, уговорит редактора, и они все-таки пойдут. А очутившись на полу, решили, что теперь они наверняка попадут не в журнал, а в редакторскую корзинку, и очень обрадовались. стали смеяться и подшучивать над своим автором, И вдруг откуда-то сверху раздался громкий, довольно противный голос
— Эй, вы, бедолаги, чего вы там растявкались?
Вслед за тем с книжной полки, дверцу которой забыл
прикрыть рассеянный редактор, соскочил на пол красноносый субъект с хамской челочкой на лбу Потом к нему присоединились солидный гражданин в мешковатом пиджаке, застегнутом на все пуговицы, в широких штанах, полноватый, с тупым каменным лицом, потом длиннорукий, с бегающими глазками и сильно развитой ниж ней челюстью, и еще всякие.
