Александр Белокопытов - Рассказы о литературном институте
Один раз Дебир к себе в Дагестан, в аул, негра из Шри-Ланки повез… Он тоже у нас на курсе учился. Может для смеха повез, может откормить, — не знаю, но негра у него в ауле ни разу не видели. А негр худенький был, как палочка, и какой-то весь неприкаянный, смотреть жалко. Вот Дебир и взял его с собой, хоть откормить немного. Но откормить его не удалось, такой же худенький обратно приехал, а потом еще и водку стал пить да так сильно, что Дебир только удивлялся и за голову хватался… Ходит негр, шатается по коридору… А все кричат: «Глядите, негр пьяный!» Конечно, чудно глядеть. Русский — ладно, дело привычное, а негр — это уже перебор, дико видеть, и совсем не смешно.
А на пятом курсе, уже совсем немного времени учиться оставалось, вдруг осенило Дебира перевести Коран на родной аварский язык, а то он на многие языки Дагестана переведен, а на аварский — еще нет! Никто не сподобился. Взялся он за перевод с большим воодушевлением и самоотверженностью, ничего вокруг себя не видит, не слышит, весь — в работе, и спать некогда. Конечно, очень хорошо и почетно Коран на свой язык перевести, после этого можно сразу на пенсию выходить: главное дело в жизни — сделано. Вот Дебир и старался. А переводил с русского языка, не с арабского же… Арабский — не по зубам, а русский — он знал и любил. А без русского языка в России никуда, ничего путного не сделаешь. Он всем подмога и колодец бездонный. Дебир это в полной мере ощутил. И все без конца забегал ко мне с горящими глазами, — мы напротив жили, — спрашивал, что означает то или иное слово и выражение в русском языке, чтоб наиболее точно перевести. Не знаю, пригодилась ли ему моя помощь, но помочь в таком святом деле я старался искренне, без дураков. Дебир уже и диплом получил, а все домой не уезжал, сидел над переводом, совершенно поглощенный работой. А как перевел до конца — так домой поехал… И с дипломом, и с переводом, и со спокойной душой…
Теперь — через время — хочу спросить у Дебира: «Ну что, Дебир, издал ты Коран на аварском языке?» Если нет, то — жалко, я был свидетелем его вдохновенной работы.
А еще Надыр у нас учился, лакец… Может быть, самый лучший представитель Дагестана, которого нам довелось знать. Мы его знали как Надыра по общежитию, это потом он уже станет Надиршахом Хачилаевым Председателем конфедерации горских народов Кавказа, и с головой уйдет в политику. А тогда он был просто крупный, широкоплечий и спокойный парень, бывший студент, за какую-то серьезную провинность отчислили его, но он часто приезжал в общежитие, в гости к землякам… И, видимо, скучал еще по общежитию, по Литинституту, по самой атмосфере. Был он очень силен физически, занимался каратэ, а старший брат его Магомет был неоднократным чемпионом России по каратэ…
Жили они в то время в Москве… Надыр уже не учился, где-то работал вместе с братом, может, охранял какую-то важную персону, может, занимался еще каким-то силовым вариантом, мне — неизвестно. Приезжая в общежитие на новой машине, был всегда подчеркнуто вежлив, доброжелателен, ровен со всеми. И даже на пьяных смотрел с улыбкой.
Уже потом, после института, — война с Чечней еще не началась, — я несколько раз встречал его на Старом Арбате… Он всегда останавливался, здоровался и спрашивал: «Как дела?» Я его очень уважал и видел в нем не только сильного человека, но и благородного.
Потом началась война с Чечней и он уехал домой… Потом — вторая война с Чечней и попытка прорыва ваххабитов в Дагестан… Его брата Магомета убили, а его самого несколько раз то арестовывали, то отпускали… В жизнь его крепко вошла политика, и избавиться от этого было уже невозможно. А ведь он, наверное, мог бы стать хорошим писателем… Я слышал, что одна книга у него все-таки вышла — «Спустившийся с гор». Название мне не очень нравится, я думаю, можно было бы лучше перевести.
Так что у нас в Литинституте в те времена люди отовсюду учились… И из-за рубежа, и со всего многонационального Союза, со всех республик… И с Кавказа, и со Средней Азии, никто в обиде не был… Сейчас этого, конечно, — нет. Сейчас все национальности от России на ошметки разлетелись.
ОДИНОЧЕСТВО АЛЕКСАНДРА ИВАНОВИЧА
Из Иркутска в Москву приехал писатель, долго в столице не был, соскучился. Первым делом, как водится, у памятника Пушкину постоял, подкрепился духовно. Потом пошел к родному Литинституту, который лет двадцать назад окончил, захотелось во дворе на лавочке посидеть, по старой памяти с Александром Иванычем Герценым винца выпить.
С волнением заходит он во дворик и думает на свою любимую лавочку присесть, а лавочек-то нет, только один Александр Иваныч бронзовый на месте, стоит в горестном одиночестве. Что такое? Где же лавочки? Негде даже присесть, чтобы винца выпить. Повертел писатель головой, и узнает и не узнает Литинститут, что-то в нем непоправимо изменилось.
«Ну, да ладно, нет лавочек — так нет, люди здесь работают умные, им виднее, пойду пока в столовую, перекушу с дороги, там, глядишь, и выпью», воодушевился писатель, подходит к столовой, а там на воротах в строгом костюме и при галстуке мордоворот стоит. Хотел писатель его обойти, а тот его не пускает.
— В чем дело? — возмутился писатель. — Мне с дороги перекусить надо, может, еще и винца выпью.
— Нельзя, — отвечает мордоворот.
Заволновался писатель, достает свой писательский билет, тычет им в бугая.
— Это же наша столовая, литинститутская!
А тот лыбится в тридцать два зуба.
— Была — ваша, стала — наша.
Мотает писатель головой, ничего понять не может. А мордовороту этот спектакль очень даже по душе, давно он таких тупых не видел.
— Наша контора купила вашу контору, ясно, дядя? Не понял? Объясняю для дураков: продан ваш Литинститут на корню, продан! Купили мы его с потрохами. Так что, как говорится: кто не успел, тот опоздал.
— Как же так? — искренне удивляется писатель. — Он же не продается!
— Все продается в этом мире, дядя, и все, соответственно, покупается, — посмеивается бугай.
Сгорбился писатель, опустил обратно в карман писательский билет, не пригодился он ему.
А мордоворот посмотрел на его грустную фигуру и заговорил с ним с высоты своей колокольни почти с жалостью, с какой увечных жалеют:
— Да ты особенно-то не переживай, все равно здесь не на твой вкус готовят. Лангусты, омары, трепанги и прочая дрянь, слыхал?
— Не слыхал, — отвечает вконец удрученный писатель.
— То-то и оно, отживший ты человек, иди, без штанов останешься. А уж если желаешь без штанов остаться, — тут мордоворот хитро подмигнул, — тогда попозже приходи, — и на стену рядом с собой тычет. А на стене плакат висит, на плакате две обнаженные красотки глазки строят и написано: «Стриптиз-бар. Всю ночь напролет».
«Это на месте литинститутской столовой-то стриптиз-бар?! Вот те раз! Дела-а-а», — никак этого писатель уразуметь не может. Сгорбился он еще больше и прочь пошел… Обратно к памятнику Герцена подходит, спрашивает вполголоса:
— Что ж такое творится-то, Александр Иваныч? Продали то, что ни под каким видом не продается! Как же это ты, брат, не досмотрел?
Молчит Александр Иваныч, нет у него слов. Понял писатель, что делать ему здесь больше нечего, но уж сильно захотелось внутрь самого института заглянуть, как-никак он по этим ступеням пять лет хаживал.
Сунулся он внутрь, не успел на второй этаж подняться — шум, свист, грохот на него налетел! Шарахнулся он в сторону, вжался в стену… А это парни и девки, с кожаными рюкзаками за плечами, на роликовых коньках по коридорам раскатывают, друг за другом гоняются, развлекаются, студенты, будущие писатели, вроде не пьяные. Вот те на! Много здесь всякого было видано, а такого ни разу. Окончательно сбитый с толку, схватился писатель за голову, скатился вниз, пока не зашибли.
И такая вдруг тоска его за горло взяла, что зашел он в кабинку туалета, заперся там и крадучись, как тать какой, выпил с горя бутылку вина из горлышка, чтоб сердце не лопнуло и — вон отсюда! Выскочил из Литинститута и прямиком в аэропорт махнул, чтобы на вечерний рейс не опоздать, домой, в Иркутск от греха подальше.
ПОРНОГРАФИЯ
Один мужик с детства любил читать. Запоем. Другие, его сверстники, например, прочитают книжку, ну и ладно, забросят ее к шутам и идут детскими забавами забавляться: кому окна бить или просто груши сколачивать. А он нет, читает без просыпу, хлебом с медом его не корми, дай только почитать. Уж и мать его урезонивает:
— Шел бы ты, Федя, на улицу, хоть бы девок пощупал, протухнешь так!
А он в ответ только усмехается: успеется.
Когда перечитал гору книг, подумал: «А на что мне, спрашивается, вилами ковырять, когда вырасту, или на токарном станке стружку гнать, стану-ка я писателем, и не просто писателем, а знаменитым, может меня еще и на Нобелевскую премию двинут!» Как решил, так и сделал, стал день и ночь писать, как написал порядочный ворох, по редакциям побежал… «Ну, думает, — стану сейчас знаменитым писателем, сразу все девки мои будут, я свое не упущу, а там глядишь, и до премии недалеко!»
