Ману Джозеф - Серьезные мужчины
Он приметил, что, если подвинуть цилиндрическую вазу, в которую незримые агенты Лаваньи по-прежнему ежеутренне ставили орхидеи, видно отражение Опарны. Вазу эту Лаванья купила много лет назад в безуспешной попытке придать его кабинету красоты. А теперь ваза стала сообщницей его тайной любви. У вазы, похоже, был неплохой показатель преломления, и лицо Опарны не слишком искажалось. И теперь на долгих общих заседаниях он глядел на нее так. Иногда в вазе он замечал, что Опарна смотрит на его лицо влюбленно и отворачивается, если чувствует, что ее могут застукать. Это изобретение утешало его, пока однажды вечером он не увидел, что отражение Опарны смотрит на него, а затем – на вазу. Она как-то вычислила его метод. Он встал с места посреди совещания – посреди чьего-то сообщения об оптимальных размерах шара – и унес вазу в дальний конец кабинета. Поставил ее на столик между белыми диванами. После чего вернулся к растерянному собранию с невинным лицом и бросил на Опарну мимолетный взгляд – оценила ли? – однако та смотрела в пол.
Ачарья страдал целую неделю. Каждый день пытался работать, выживать под неотвратимым воздействием Опарны и возвращался домой – к голоду и бодрствованию. Он осознал, что дом его – целиком колония жены. У него вдруг кончились рубашки и брюки. Нижнее белье, обыкновенно выложенное утром на кровати, как на шведском столе, теперь вдруг истощилось. Он ничего не мог найти. И потому Лаванье, прямо посреди сумрачных погребальных молитв или подачи еды горюющим, поступали звонки на мобильный, и она шептала в него:
– Щипчики для ногтей в коробке с леопардовой окраской… коробка внутри сумки в горошек во втором ящике тумбочки с моей стороны кровати… я сейчас не могу объяснить, что значит «в горошек»… это очень много круглых точек… я не знаю, почему именно «в горошек», а не «в точечку»… не забудь положить щипчики обратно в коробку… вытирайся после ванны… И почему ты не открываешь дверь прислуге?
Невзирая на обстоятельства своей жизни, Ачарья понимал, что Шаровая миссия вступает в ключевую стадию. Проблемы с закупкой оборудования постепенно решались. Его друзья из НАСА помогали добыть то, что американское правительство внесло в «черный список» после ядерных испытаний в Покране. Вопреки терзаниям любви и ее странным отвлечениям, от которых время растягивалось, он упорно трудился над многими тонкостями Миссии. Разговаривал с госслужащими, учеными и метеорологами, перепланировал приборное оснащение, переосмыслял физику на высоте сорока одного километра и повелевал в себе всем – для того, чтобы лаборатория Института оказалась достойной исследовать образцы, добытые Миссией. Но он утерял покой – и привилегии высокой мысли, и своего уединения, которое некогда ограждало его от житейских мелочей. Зверь гения в нем оказался смертельно заражен тем, что он диагностировал как влюбленность обыкновенную, однако сквозь случайные прорехи в тумане страданий он все еще видел красоту убежденности, что инопланетные микробы всегда падали с небес и когда-то породили жизнь на Земле.
Мысли о происхождении жизни иногда гасили его тоску по Опарне. Микроб к микробу – вот что такое местная жизнь и смерть. Любовь не имеет значения – это лишь изощренное эволюционное приспособление. Не более. Подобные мысли утешали его, но ненадолго. Так или иначе, он понимал, что Опарна – бесспорное вдохновение в его возрожденных усилиях довести Шаровую миссию до конца. Она глубоко увлеклась проектом, стала сердцем его команды. То было важнейшее время в ее профессиональной жизни. И поэтому, несмотря на неудобства безответной любви, она не оставила Институт. Любой серьезный сбой в проекте разочаровал бы ее, а его опозорил перед ней. И потому он наказал своему уму: как бы то ни было, шар должен взлететь и потом опуститься, а пробы воздуха следует изучить. Эта решимость заставляла его работать, как одержимого. Он вкалывал в сиянии старой неизлечимой веры во внеземное происхождение жизни на планете, в страхе потерять Опарну навсегда, в мучительной однозначности, что выбора у него нет и он ее потеряет рано или поздно, в смятении, что́ именно жена значит для мужчины, в горестном послевкусии ужасной пищи, которую приносил ему Айян Мани, и в смертельной усталости бессонницы. Наконец, через восемь дней после похоронного отсутствия Лаваньи, что-то в нем лопнуло.
Он спихнул на пол все, что было перед ним на столе, и встал с кресла. Он не ведал, который сейчас час, и ему было плевать. Он знал, что Опарна в подвале. Должна быть там.
Он прошел через давно покинутую Айяном приемную. Громыхали призраки-телефоны, факсы срыгивали бумагу. Коридор безлюден. Он простирался сверхъестественным мостом к осенней любви. Было слышно, как лифт тужится и рассылает эхо. Ачарья прошел меж побеленных стен, ощущая тревожность вторжения в юное тело, которое уже вот оно, в конце этого узкого коридора. Он ощутил бешеную ярость – за то, что эта женщина вытолкнула его из твердыни достоинства, которую другие строили ему десятки лет, в ад страдания, где старики вроде него ползали на брюхе и молили молодых женщин об одном лишь благосклонном взгляде. Но действительно бесило его болезненное подозрение, что вот сейчас, в его преклонные годы, к нему пришла настоящая любовь.
Всего несколько недель назад он пребывал в покое, считая любовь кратким незрелым возбуждением, какое он когда-то чувствовал к Лаванье в свежести их брака. То было просто и безболезненно. Никакого преследования, никакой борьбы. Лаванья была рядом с утра, была и вечером, а в некоторые ночи по своему усмотрению обнажалась. Любовь, как ему всегда казалось, была договоренностью. Он не сомневался, что пьяницы-поэты преувеличивают ее горести. Но теперь он ощущал ее муки и безумный страх отвержения.
Он распахнул дверь в лабораторию. Там было почти темно. Опарна сидела на полу у главного рабочего стола, заполнявшего половину комнаты. Она выключила весь свет, кроме маленькой тусклой лампочки прямо над столом. Лампочка отбрасывала от микроскопов и других оптических приборов великанские тени, и они словно затаились в ожидании, как любопытствующие соглядатаи. На Опарне были джинсы и длинная сорочка насильственной скромности. Волосы забраны назад. Он подошел к ней и встал, прикасаясь коленом к ее плечу.
– Зачем вы так со мной? – спросил он.
Она не ответила. Он потянул ее вверх за руки и поцеловал – или укусил (не запомнил). Они рухнули на пол кучей-малой, целовались, лизались и боролись. Он содрал с нее сорочку, сдернул джинсы. Она буянила, не понимая, сопротивляется или содействует. Когда он снял с нее всю одежду, она затихла. Отвернулась от него в припадке стыда, уткнулась лицом в пол, закрываясь локтем от этого безумца, гордые груди желали упокоиться на полу, бронзовая спина вздымалась и опадала, как песчаная дюна в сумерках, длинные упругие ноги лежали безвольно.
Он потянул ее за плечо – повернуть к себе. Он хотел увидеть ее надменное лицо, теперь укрощенное и беспомощное, но Опарна упрямо держалась за ножку стола и зарывалась лицом в локоть. Он сгреб ее волосы в кулак и попытался заглянуть в лицо, уничтожившее его покой. У нее не осталось сил сопротивляться. Рука оставила ножку стола, плечи сдались, и она повернулась к нему, поверженная, исступленная. Волосы разметались, резинка в ужасе слетела и укатилась прочь давным-давно. Она закрыла глаза, и он удушил ее долгим, свирепым поцелуем. Попытался придержать ей ноги, но они блестели от пота, и ладонь его соскользнула. Она рассмеялась. Но ее одержимый смех превратился в стоны, когда он наконец сумел развести ей ноги и вторгся в нее с нечеловеческой силой. Атака была недолгой. Минута, не более, – и он пал ей на грудь и скатился на пол, отдуваясь и смеясь.
Он не знал, что подобное приятное насилие допустимо за пределами порнографии. Позабавленная улыбка на лице юной Лаваньи, этот вид терпеливого мастера дзэн, попускающего ученику его несовершенство, – вот каково лицо женской любви. Но сейчас все было иначе.
Опарна глядела на него, тяжело дыша, лежа на истерзанной груди. Они с Ачарьей смотрели друг на друга так, словно знали, что умрут, и смирились с этой смертью. Заговорили не скоро.
– Что мы наделали? – спросила она с улыбкой.
– Что мы наделали? – повторил Ачарья серьезнее. – Что дальше?
– Что дальше? Не воруй женскую реплику. Это недопустимо.
– Это женская реплика?
– Конечно. Но вообще пока рано ее произносить. – Она перекатилась на бок и положила голову ему на грудь. Он почувствовал, как ее палец ощупывает ему пуп. – У тебя такой большой пупок, – сказала она. – И такой глубокий. И в нем войлок. – Она показала ему, что там нашла. – Жена в отъезде?
– Да, – сказал он. – А ты, похоже, опытная.
– В чем?
На этот вопрос все ответы были по чему-то неудобные.
