Виктор Суворов - Золотой эшелон
Племяш уверенно вел машину. Санька, как всегда после встреч с Петровичем, потянуло на философию.
— Вот скажи мне, Племяш, есть на свете душа или нет ее?
— Есть, дядя Саня.
— Откуда ты знаешь?
— А как же иначе можно из человека душу вытрясти?
— Грубый ты, Племяш. Нечуткий.
— А ты, дядя Саня, видишь — человек за рулем. Так ты хочешь философию разводить или домой в целости приехать? Ну, задумаюсь я на обгоне — вот тогда ты и узнаешь, есть ли тебе чего Богу отдавать.
— Да ты у меня поумнел, мой мальчик! Растут дети… Скажите пожалуйста! Но у меня вопрос был риторический, а риторический, дитя, это такой, на который отвечать не надо. Вот, например: есть ли душа у вещей? Что значит: делать вещь с душой? Это со своей — или с ее? Молчишь. Молчи-молчи…
— Ты лучше скажи, дядя Саня, почему бы нам на Запад не сорваться? Счет там в банке у тебя есть, я еще молодой, спортивный. В профессионалы выйду. Они знаешь сколько заколачивают?
— Сорваться, Племяш, не проблема. Но только я этого не сделаю и тебе не советую.
— Что, популярная программа сейчас будет? Березки — ручейки?
— Не хами дяде, неслух! Ты у меня дурак, но не настолько. Я тебе даже не буду объяснять, что, скорее всего, ни в какие профессионалы ты не выйдешь, а будешь вышибалой в парижском бардаке. А я открою какой-нибудь бизнес и даже разбогатею. И не надо будет каждый день башкой рисковать, живи — не хочу. Так я, Племяш, боюсь, что и не захочу. Ни размаха, ни риска, и к тому же знаешь, что завтра будет. Вот ты скажи, что будет в Москве через месяц?
— Не знаю, дядя Саня.
— Вот, правильно. И никто не знает. А что будет в Нью-Йорке — это я берусь предсказать. Более или менее точно. Так мне тут интереснее, а что башку могут оторвать — то поэтому я тебе о бессмертии души толкую: азартный вопрос. Что у нас на кону — не знаем, а рискуем. Дядя у тебя игрок, а ты у дяди — амбал. Впрочем, захочешь ехать — отслюню капусты, не обижу. Ты мне свободный нужен, а то всю игру изгадишь в осознанную необходимость.
— Не, дядя Саня, я один не хочу.
— Ну так девку прихвати, виснут небось? И хватит об этом: раньше переспи с этой мыслью, а потом решай.
За разговором Санек даже не заметил, как они подъехали к патрульной заставе на въезде в Москву. Застава выглядела необычно.
Поперек дороги стоял легкий танк. У обочины повалился набок обгоревший автобус. Там же было что-то накрыто брезентом, а Санек знал, что накрывают брезентом в наши времена. Моложавый капитан в полевой форме, с автоматом на плече подошел к машине. С ним были трое солдат, явно не первогодки.
Санек, не выходя из машины, сунул ему малиновую книжечку. Это было удостоверение Совета Министров, дающее право игнорировать комендантский час и въезжать в Москву без досмотра машины. Это удостоверение ему организовал всемогущий Алихан.
Капитан, глянувши в книжечку, небрежно козырнул и крикнул солдатам у танка:
— Пропустить!
— Что тут случилось, землячок? — Санек кивнул в сторону автобуса.
— Да опять малолетки. Не успеешь одну банду извести — другая лезет. Эти за оружием сюда нагрянули. Четвертый раз за последний месяц.
— Потери большие?
— Да нет. На счастье, патрульный вертолет близко случился, поддержал с воздуха. Двоих солдат и прапорщика наповал, да двое раненых.
— А эти? — Санек поглядел на брезент.
— Как приехали восемнадцать пацанов, так все тут и остались. С вертолета их ракетой приголубили. Двигай теперь, танк отъехал.
— Всех благ тебе, капитан.
Остаток дороги они молчали.
Глава 15
Дождь хлестал броневые стены, а ветер свистел в орудийных стволах и антеннах. Стволы не зачехляли, антенны не убирали. Некому было. Эшелон как встал на разъезде, так и застыл. Тут и ночь навалилась, но света не было. Некому было запустить дизель тепловозный. Бухала в темноте кем-то давно распахнутая дверь. В выбитое туалетное окно ветер нагнал кубометры воды, которая растеклась по коридорам, смешавшись с грязью.
Страшные вещи творились той ночью в эшелоне, неизвестно за что названном Золотым. Что везли-то? Какое такое золото? Ради чего командир на смерть вел?
Первый взвод сцепился в кулачном бою с третьим. В жуткой ночной драке в темноте били ножами и в животы, и в глотки — куда выйдет. Дрались ремнями, кастетами, ломили головы прикладами. Почему не стреляли — неясно. Просто никто не додумался. Уж если б додумались — стреляли бы. В шестом взводе резали взводного. Резали долго, по кускам, большим и малым. Девятый взвод дорвался до водки, перепился до самого края — и пошла там рубка лопатами.
Власть Зуброва, власть одного человека вдруг кончилась. Кончилась как-то сразу и тихо. Без официального отречения. Он, осознав свой позор, просто сгинул с глаз людей. Вроде сам с себя сложил полномочия и не говорил никому ничего, но все это разом поняли и озверели. Не солдаты они теперь были, а толпа мерзавцев, убийц и насильников. Возьми их любая злая рука — и пойдут они, не спрашивая: в банды, в охрану лагерей, на городские площади рубить людей лопатами. Пусть и с них Россия теперь не спрашивает.
Кто знает, почему так случилось, но было именно так, даже хуже: в темноте той не все замечено было, не все пьяная память ухватила, а если и ухватила, то кому ж было рассказать?
Той ночью мало совсем трезвых было в эшелоне. Но были. Трезвым был Чирва-Козырь. Ночью той он решил осуществить давно задуманное. Вышел на платформу с машинами, прислушался. Совсем рядом били смертным боем свои своего за воровство. Что уж он там украл — не выясняли. Каждого одно занимало: только бы вдарить!
Подставил Чирва-Козырь две доски к заднему борту платформы, закрепил их как следует, снял ГАЗ-166 с тормозов, поднажал плечом — и скатился ГАЗ в темноту. Из подвагонного ящика достал Чирва мешок с теми самыми золотыми царской чеканки и пожалел, что мало успел тогда из сейфа нагрести. А потом уже не подступиться было. Да и сейчас ему в командирский вагон лезть не хотелось: мало ли на что нарвешься! Будет с нас и этого! Ишь, тяжесть какая! Бросил Чирва туда же в машину ящик тушенки да ящик автоматных патронов, Калашникова на плечо вскинул и пошел в последний раз в вагон. За бабами.
Мало их в поезде осталось. Как только вскрыл Зубров контейнер, как только обнаружил обман — так и прокатился телеграфом слух по поезду, и девки исчезли — вроде не было их тут. Учуяли, что сейчас будет опасно. Какая на проходящий встречный поезд вскочила. Какая, подтянув юбку куда как выше колен, остановила неизвестно откуда вынырнувший грузовик с лихими странниками да и укатила с ними. Какая, подхватив узелок с пожитками, просто сгинула с глаз — и все тут. Остались в основном те, что решили гульнуть напоследок, под занавес. До Москвы уж не доехать было. Много ли той жизни осталось — так уж погуляем, девчата, погуляем!
Бредет Чирва-Козырь по вагонным коридорам, распихивая пьяных да храпящих. Скликает баб вполголоса. Угомонился уже эшелон, только стоны раненых да побитых. А девки вроде как ждали зова — сползлись, даром что блудом утомленные. Из собравшихся Чирва троих выбрал. Самых звонких — задорных. Каждую по голосу узнает.
— Со мною девоньки не пропадете!
Смеются девки. Рады, что Чирва с собой берет.
— Вот сюда, сюда ступай. Да не шумите же, горластые!
Тут-то и ухватила Чирву за горло чья-то лапа. Да такая громадная, что уж никак не ошибиться было, определяя владельца.
Салымон в ту ночь тоже трезвым был. Бегал по вагонам, стыдил, драки разнимал, пока не понял: бесполезно. Зинке велел сидеть в купе под койкой, не вылезать. Спас Драча от расправы, тоже в купе загнал. Драч все Любку искал, но Любка — умница-баба, в том купе уже сидела с самого начала. Туда же Салымон Поля привел. Поль, когда Салымон его нашел, отбивался от двоих пьяных лопатой — неграмотно махал, но старательно. Отбил его Салымон, разъяренного и не понимающего, отчего весь этот разбой, и сдал Драчу с рук на руки: целее будет. Хотел и за Оксаной присмотреть, в дверь стучал броневую. Но тихо за дверью. Так пускай Зубров сам разбирается! Ко всем чертям такого командира!
А как утихли вопли и впал эшелон в пьяное оцепенение — так и услыхал Салымон тихий зов Чирвы-Козыря, подождал его в темноте, да и взял за горло.
— Ты куда ж это, сукоедина, собрался!?
— Салымон, братец ты мой, отпусти! — взмолился Чирва. — В степь иду.
Не спросил Салымон, зачем Чирва в степь идет, в глухую ночь, в проливной дождь. А просто разжал лапу и ничего не сказал.
Уже целый век сидела Оксана в углу командирской рубки, на узкой койке, укрывшись полковничьей шинелью. Что творилось, мамочка, что творилось! Встал эшелон. Потом беготня вдоль вагонов. Потом орал кто-то на кого-то. Бегали по коридорам, в дверь стучали осторожно, спрашивали ее. Но не тот голос спрашивал, который единственный узнала бы Оксана. Дальше крики были — такие, как она уже раз в жизни слышала. В дверь ломились, били прикладами, но броневая дверь устояла. Потом кто-то подтянулся на руках, ухватившись за срез брони, и наглая рожа глянула в стекло.
