Сергей Власов - Фестиваль
– Я подозреваю, что половину этого сброда привел песенник Ондрух, а другая половина приехала с моей бывшей женой. Здесь я должен заметить, что самого Ондруха и мою жену в самом начале скорее всего пригласил я сам.
– Ну раз сам – вот тогда сам и разбирайся.
– Старичок, они курят в моей квартире какую-то зловонную дрянь, я боюсь осложнений. Ну выручи в последний раз!
– Я тебя еще не поблагодарил за завернутую поэтессу Машу, а ты мне уже новую работенку подыскал. Чем собираешься расплачиваться?
– Я твой вечный раб, проси чего хочешь. Но должен предупредить, что на данный момент у меня ничего нет.
– Как, впрочем, и всегда. Ладно, Жигульский, хрен с тобой…Пойди сообщи собравшимся, чтобы подготовили парашюты, потому что, если они самостоятельно не уберутся к моему приходу, то полетят с балкона с моей помощью. Приказ оставить поле битвы не распространяется на хорошеньких девушек, если, разумеется, таковые имеются.
– Золотой ты мой!
– Кстати, а чем занимается в данный момент господин Бырдин?
– Он пребывает в забытьи…Эти негодяи опоили его неразбавленным спиртом…
– Ладно, Мишаня, продержись еще некоторое время – скоро буду.
«Придется отложить Аську на другой день, – подумал Флюсов, – а вместе с нею и Лену, и Машу… и всех остальных».
Быстро переодевшись и поодеколонив волосы, Сергей решил, что в крайнем случае сможет переночевать у Жигульского. «Так… Лева приедет часа через два. Плюс еще полтора. Сейчас около девяти. Позвоню домой в час ночи, – а там разберемся». Весело насвистывая, он отправился к старому френдку.
Хорошо проинформированный человек стоит обычно двух. Природа не терпит пустоты, и поэтому там, где люди не имеют полноценного и достоверного объема информации, появляется масса вопросов и домыслов. У Сергея их не было, а если и были, то их автором был он сам.
– Есть кто живой? – спросил Флюсов, зайдя в квартиру Михаила без посторонней помощи извне – дверь была открыта. – Алле, люди!
Он заглянул в обе комнаты, посмотрел на кухне и даже в туалете – никого нигде не оказалось.
«Чудеса в решете, – подумал Сергей, – все это очень странно… Странно и подозрительно, и поэтому от греха подальше лучше отсюда побыстрее свалить».
Он аккуратно прикрыл за собой дверь – и был таков.
Однако пройдя по знакомому тротуару первые пятьдесят метров вдоль родной Большой Черкизовской улице, Сергей понял, что идти ему в данный момент просто некуда – квартира его пусть и временно, но уже наверняка занята Львом Новоженовым с какой-нибудь поселянкой, Жигульского дома не оказалось. Оставалось дойти до Преображенской площади и загнездиться там в небольшой уютной кофейне, работающей допоздна.
В ней он провел около часа, индифферентно потребляя густой коричневый напиток, всего через несколько минут придавший нашему писателю бодрость духа и уверенность в завтрашнем дне.
«Может быть, у Левы что-нибудь сорвалось и он совсем не приехал, – начала сверлить мозг оптимистичная мысль, – пойду позвоню».
Связь писатель осуществил при помощи знакомого таксофона, из одиноко неподалеку стоявшей металлической будки:
– Алле! Вас слушают, – ответил знакомый всем телезрителям голос.
– Как дела? – как можно оптимистичнее спросил Сергей. – Когда мне можно заявиться?
– Старик, это же твоя квартира. О чем ты говоришь?
– А как процесс?…Только собирает начаться?
– Процесса не будет. Сегодня не тот настрой. Мы сидим с Наташей и просто выпиваем шампанское. Приходи – разбавишь наше одиночество.
– Ну раз так – сейчас буду.
На этот раз Новоженов притащил с собой молоденькую журналистку, пытавшуюся всю последнюю неделю взять у него интервью.
Левино шампанское оказалось на редкость удачным, сделанным на одном из настоящих заводов плодородного Крыма. И вкусным оно было именно поэтому – что было настоящим, а не бутилированным в московской области представителями многочисленной и крайне реакционной азербайджанской мафии.
Лева сразу рассказал смешную историю:
– Когда я работал в «Литературной России», было такое еженедельное издание, наш главный художник всегда ходил по нашему зданию со стаканом, где он промывал кисточки. Но в стакане было не вода, а водка, естественно разноцветная. Он ходил, отпивал в целях маскировки. Однажды он купил новый с иголочки костюм, это было большое событие, потому что другой одежды у него не было. И вот он приходит, и что с этим костюмом, где он был?! – передать невозможно. И синяк во все лицо. Оказывается, он поскользнулся, упал лицом. Ну… костюм пришлось постирать. В таком виде он побежал за бутылкой в магазин. У Вани был такой вид, что даже милиционер, который шел по своим делам и, вообще, у него уже закончилась работа, не выдержал и сказал укоризненно: «Вы бы на себя посмотрели». – «А ты сам на себя посмотри», – сказал Ваня. «А вы кто такой? – обиделся страж порядка. – Ну-ка, ваши документы?». Ваня вытаскивает сафьяновское удостоверение «Пресса», золотыми буквами: главный художник органа Союза писателей СССР «Литературной России» Иван Сидоров, фотография. Тогда такой документ иметь – это значит, что в жизни все у тебя в порядке. Но милиционер говорит: «Такую ксиву на Тишинке за копейки сделать можно». – «Не верите?! – оскорбился Ваня. – Вон идет наш зам. главного редактора!» А мимо действительно шел Киреев, полковник в отставке, работавший прежде в «Красной звезде», с авоськой, где лежал какой-то лук. Он говорит: «Да, подтверждаю», – и достает такую же ксиву. Мент в ужасе говорит: «Да ну вас, вообще…» – И ретируется.
Девушка Наташа громко расхохоталась, а довольный Лева продолжил: – У меня есть замечательная книга Вайля и Гениса – «60-е: мир глазами советского человека». У нее потрясающий справочный аппарат: по именам, цитатам, суммированию. Все систематизировано. Сейчас ведь ни у кого не хватает ни времени, ни денег, ни терпения на какую-нибудь фундаментальную работу, все делается таким образом – присесть и встать. Я прочитал ее и подумал: мы же действительно люди шестидесятых и никуда от этого не денешься. 60-е были для советского человека ощущением предстоящего праздника. И я помню: а ведь черт возьми, действительно! Такой подъем был! – Новоженов долил Наташе шампанского. – Мои родители все время гуляли. Постоянные гости, все поддавали. Я помню, люстру разбили, танцуя рок-н-ролл. А ведь им было за сорок уже. Они нам не давали учить уроки и готовиться в институт, потому что все время в гости ходили друг к другу. Инерция шестидесятых продолжалась и в семидесятые. Я очень хорошо помню, как начинали работать в газетах. Все время: Пойдем по сто грамм, пойдем еще…» Мы знали, что выпьем, нам это не помешает работать, а наоборот, еще лучше будет. Вот Саша Кабаков, например, все время с собой фляжку таскает. Где это видано?! Мы гуляли всегда, это как бы входит в профессию. А знаете, первое, что я увидел в первой своей газете, – это бутылка водки, батон хлеба за двадцать восемь копеек и колбаска, нарезанная ломтями, – такая у меня была журналистская практика. А впереди же рабочий день, и выпивали по стакану, и шли на задание. Умирали тогда исключительно от пьянства. Никто не умирал от рака или СПИДа. Помню, прихожу вечером в редакцию и вижу: ответственный секретарь, покойный ныне, Дима Пискунов сидит и плачет. Я испугался и говорю: «Чего ты плачешь?» Он говорит: «Кеннеди убили. Роберта». Я отошел в сторону и думаю: ведь действительно, личное горе переживает человек, хотя совершенно пьяный. Плачет, слезы… Пожилой человек… Где Кеннеди, где он?! «Московский водник». А его друг Сашка Болотин был корреспондентом. – Лева достал сигарету и глубоко затянулся. – Приходит Пискунов к своему корешу и спрашивает: «Выпьешь со мной?» – «Дима, я больше пить не буду», – говорит корреспондент. А тот ему: «Нет, ты выпьешь со мной». – «Нет, не буду», – стоит на своем Сашка. Тогда ответственный секретарь вне себя возвращается в свой кабинет, потом выходит с материалом, который Болотин только что сдал, комкает его – и в корзину. Месть! Представляете?
– Не представляю… Лев Юрьевич, и что, в журналистском и телевизионном мире все вот так – пьют? – поинтересовалась девушка.
– Все, – твердо ответил Новоженов. – И я в том числе, несмотря на то, что я чистокровный еврей, но у меня особый случай, ведь я еврей с чисто славянскими привычками: ем не вовремя, не занимаюсь своим здоровьем, много курю. Но чтобы остаться евреем, я не уехал в Израиль. Потому что там ты сразу становишься большинством, ощущение исключительности, что ты не такой, как все, сразу исчезает. Я никогда не надеялся, что смогу побывать за границей. И теперь потерял заграницу как некоторую мечту. Мы последнее счастливое поколение, которое не перестает радоваться, что курит «Кэмел». Мы потому и счастливы. И почему, собственно говоря, мы так любим иностранцев? Думаю, что в иностранцах мы любим нашу веру в то, что где-то на земле есть разумные существа. Вот они идут по нашему родному метрополитену, стайка иностранных стариков и старушек, откормленных и моложавых, заставляя обывателя с особой пристальностью всматриваться в них с надеждой, что ли, обнаружить наконец давно искомые анатомические различия: может, у них руки не так приделаны к туловищу?
