Борис Ласкин - Фестиваль в городе И.
Обзор книги Борис Ласкин - Фестиваль в городе И.
Ласкин Борис
Фестиваль в городе И.
Под сенью пирамидальных тополей в парке южного города Н. расположилось фундаментальное фанерное сооружение с тяжелой стеклянной вывеской над входом «Городская филармония».
Из раскрытых окон филармонии доносились голоса, смех, обрывки мелодий. Музыкально-художественный организм жил своей сложной, беспокойной жизнью.
В кабинете директора стояла тишина. Самого товарища Мамайского еще не было. Легкий ветерок шелестел афишами гастролеров. В центре кабинета, на самом видном месте, стоял глиняный бюст Менделеева. Химией товарищ Мамайский не занимался. Бюст попал в кабинет случайно. Агент по снабжению Кувал-дин приобрел бюст в комиссионном магазине, приняв творца периодической системы элементов за композитора Глинку. В дальнейшем Кувалдин закрепил свое смелое предположение в инвентарной описи директорского кабинета короткой формулировкой: «Глинка— один».
Отворилась дверь, и в кабинет вошел директор. Он сел за стол и нажал кнопку звонка, одновременно крикнув: «Поля!» — так как звонок не работал.
В кабинет вошла секретарь-стенографистка Поля Куликова, пухлая девица с волосами цвета соломы.
— Принесите из бухгалтерии ведомость на зарплату.
Через мгновение Поля появилась с толстой папкой, не уступающей по своему объему телефонной книге областного города.
«Чрезмерное раздутие штатов» — эта суховатая фраза с юридическим колоритом как нельзя более точно могла обрисовать положение дел в городской филармонии.
Недюжинный дар комбинатора помог Мамайскому создать такое штатное расписание, в котором административно-хозяйственные персонажи получили новые наименования, чарующие своим многообразием.
Не предусмотренному штатами гражданину Зацепе Ф. Ф. была придана звонкая профессия музыкального эксцентрика.
Нелегальные шоферы директора — братья Кирилл и Мефодий Зуевы — именовались кратко и несколько интригующе: «Мраморные люди».
Плановик Панибратский С. П. значился как инспектор оркестра. Трудные творческие задачи, стоящие перед Панибратским, несколько облегчались, правда, отсутствием оркестра.
— Все как в лучших домах! — бодро сказал Мамайский, обращаясь к Менделееву.
«Скоромник М. Ю., — читал Мамайский, — начальник сектора оригинальных жанров».
В сектор оригинальных жанров входили штатные чародеи, престидижитаторы, укротители змей (малой ядовитости). Последняя приписка была сделана по требованию охраны труда. Здесь же значились солисты на пиле, на бутылках, на медных плошках и на прочих предметах, имеющих непреодолимое тяготение к утилю.
Следующим в списке шел внеплановый билетный агент Казак Ю. С. Этот немолодой уже человек с печальными глазами серны именовался лаконично и всеобъемлюще: «Артист».
Мамайский иронически покачал головой:
— Артист. Подумаешь, тоже Росси! — сказал он, имея в виду Моисеи.
Названный артистом Казак Ю. С. был весьма далек от творческой деятельности. Он являлся скромным гонцом за железнодорожными билетами и одновременно владельцем огорода, возделыванием какового он и занимался, когда во двор влетела запыхавшаяся Поля Куликова.
— Товарищ Казак, — сказала Поля, — возьмите себя в руки. Из Москвы приехала комиссия по поводу штатов. Председатель комиссии сказал, что его очень интересуют артисты…
— Ну и что? — спросил Казак.
— Они хотят посмотреть и послушать наших артистов…
— Короче, — сказал Казак с нарастающей тревогой.
— Завтра комиссия будет слушать вас как артиста. Казак опустился на грядку с редиской.
— Возьмите себя в руки, — сказала Поля. — Мамайский надеется, что вы его не подведете. Приказал срочно готовить репертуар.
С этими словами Поля исчезла.
«Артист» Казак поднялся с грядки. Он понял, что нужно действовать. И действовать немедленно.
…Большую часть номеров в гостинице занимали артисты. Через полчаса в коридоре появился бледный Казак. Он остановился у номера 7, где жили супруги Зайцевы, создатели эффективного номера «Человек-арифмометр». Жена Зайцева писала по указанию зрителей восьмизначные числа на школьной доске, установленной на эстраде, а сам Зайцев во фраке и в чалме
по счету «три» оборачивался, мельком прочитывал страшную комбинацию цифр и через несколько мгновений сообщал зрительному залу результаты умножения, деления и любого другого арифметического действия.
Казак вошел в номер к Зайцевым. Через пять минут супруги были в курсе дела.
— Могут быть крупные неприятности, — сказал «человек-арифмометр», — и вам и Мамайскому. Это ясно, как дважды два — четыре, — добавил он не без кокетства.
— Слушайте, Николай Иванович, — взмолился Казак, — объясните мне вашу технику. Я надену фрак. Товарищи из комиссии будут мне называть свои сумасшедшие цифры. Я их как будто помножу и назову любое число. Кто будет проверять?
— Вы ребенок, — сказал Зайцев. — Они для того и приехали, чтобы проверять. Надо придумать что-нибудь другое.
— Что можно придумать?
— Подождите. Вы ведь Казак. Покажите вольтижировку, джигитовку…
— Вы напрасно шутите, — скорбно сказал Казак. — При чем здесь джигитовка? Я казак не по профессии. Я по фамилии Казак.
— Просто не знаю, что вам и посоветовать. Пойдите в десятый номер. Там живет Матильда Прохорова с группой дрессированных мышей.
— Это не выход.
— Почему?
— Потому что, во-первых, я боюсь мышей, а во-вторых, там уже сидит буфетчица Зина. Она тоже записана у нас как артистка.
— Тогда дело плохо. Может быть, вы зайдете к «два-Шарашкин-два»? Они ходят по проволоке. До завтрашнего дня много времени.
— Я по земле еле хожу, а вы меня бросаете на проволоку! Если у вас такое веселое настроение, я лучше уйду!
И Казак ушел. Вернувшись домой, он задумался и наконец принял решение…
Фестиваль штатных артистических дарований начался в середине дня. На летней сцене стоял рояль. В первом ряду сидели члены комиссии и Мамайский, с лицом, выражающим примерно следующее: «Что делать, товарищи? Я же знал, что это когда-нибудь плохо кончится».
Председатель комиссии посмотрел на Мамайского и громко сказал:
— Начнем, пожалуй?
— Да, — ответил Мамайский.
Это было похоже на кадр из немого фильма: рот Мамайского открылся, но звука никто не услышал.
Первым на сцену явился конферансье — лысый человек с мягкими движениями конокрада. Рассказав аудитории анекдот, накануне вычитанный в потрепанном комплекте журнала «Будильник», конферансье, провожаемый страшным взглядом Мамайского, скрылся, и на сцену выбежала балетная пара.
Аккомпаниаторша, не глядя в ноты и не сводя глаз с членов комиссии, заиграла «Пиччикато» Делиба, а солисты балета — старший экономист Заикин и машинистка Клава Распопова — с суетливостью транзитных пассажиров исполнили танец.
Впрочем, танцем это назвать было трудно. Это была чрезвычайно причудливая комбинация, напоминающая одновременно французскую борьбу, сеанс гигиенического массажа и утреннюю зарядку.
После того как энергичный экономист не без изящества уронил примадонну, председатель комиссии сказал:
— Достаточно. Кто следующий?
Следующим выступил именуемый мастером художественного слова инкассатор Клюев: бодро высвистывая букву «с», он исполнил короткое стихотворение.
Казак не слушал выступлений своих коллег. Он нервно ходил по дорожке за сценой и распевался. Казак решил прорваться по линии вокала и пока репетировал, пугая случайных прохожих звуками, похожими на лай самца-койота.
— Ваша очередь! — услышал Казак.
Он высоко поднял голову и стал подниматься по лесенке с видом человека, идущего на эшафот.
Когда Казак во фраке мальчикового размера и в желтых туфлях, носящих игривое название «Верочкин фасон», появился на сцене, Мамайский понял, что наступило время сдавать дела.
Казак посмотрел на членов комиссии слюдяными глазами, откашлялся, и лицо его вдруг приняло задумчивое выражение. В последний раз Казак пел в 1913 году на выпускном вечере в университете, причем не лишним будет заметить, что университет кончил не он, а его брат.
— «Быстры, как волны, дни нашей жизни», — объявил Казак и кивнул аккомпаниаторше.
Казак запел.
Со сцены понеслись такие неслыханные рулады, что видавшие виды члены комиссии дружно опустили глаза, а председатель их даже закрыл.
— Мамайский смотрел на Казака взглядом факира, усмиряющего кобру. Но было уже поздно. С отчаянием человека, идущего на все, Казак, едва закончив первое вокальное произведение, молодецки хлопнул в ладоши и неожиданно запел:
Эх, Дуня-Дуня, Дуня — я, Дуня — ягодка моя!
Обогащая рефрен чечеткой, Казак бушевал на сцене. Он не слышал, как председатель комиссии обратился к Мамайскому, находившемуся в глубоком трансе:
