Эфроим Севела - Остановите самолёт – я слезу
– Долго будем стоять? – спрашивала Капитолина Андреевна. – Хочешь унизить женщину?
И без рук, не наклоняясь, скребя носком одной туфли ! по заднику другой, сбрасывала их с ног, отпихивала под стол и с наслаждением шевелила затёкшими в тесной обуви пальцами. Точь-в-точь, как деревенская девка, вернувшись с танцев.
Это был тот случай во взаимоотношениях с женщинами, который я терпеть не могу, но был вынужден подчиняться, чтоб не лишиться покровителя и не остаться без защиты в нужный момент. Наш парторг была из тех баб, которые берут всю инициативу в свои руки и даже в постели командуют мужчиной как своим подчинённым. Весом она превосходила меня втрое, да и по габаритам была та же пропорция. Как утлый челнок на высоких волнах, качался я, задыхаясь в объятиях Капитолины Андреевны, порой взлетая под самую люстру, без особой уверенности, что приземлюсь на что-нибудь мягкое, а не на пол. При этом я безостановочно получал страстные, взахлёб, директивы:
– Так, Рубинчик! Так, негодник! Вперёд, вперёд! Не останавливайся на полпути! Дальше! Дальше! Вперёд и выше! Так! Ещё немного! Поднажмём! Подналяжем! Совместными усилиями! Как один человек! Хорошо, Рубинчик... Молодец, негодник... Ублажил, стервец. Дай дух перевести...
Я был скован по рукам и ногам, потому что терпеть не могу при этом самом деле иметь свидетелей. Я застенчив по своей натуре и считаю это не самым худшим качеством. Электричества Капитолина Андреевна не выключала специально, чтоб по тёмным окнам и отсутствию светлой полоски из-под двери народ, видевший, куда мы уходим, не подумал, что мы занимаемся чёрт знает чем. На меня со стен осуждаюше смотрели из дубовых рам портреты руководителей партии и правительства, и это, клянусь вам, очень стесняло меня. Кроме того, у дивана стоял гипсовый Ленин, и на его лысой макушке, зацепившись кружевным полушарием, красовался сброшенный второпях необъятных размеров бюстгальтер нашего парторга. Тоже чёрный. Это меня смешило. А хихикнуть я остерегался, чтоб не вызвать гнева Капитолины Андреевны.
Какое уж удовольствие мог я получить от этой связи, вы можете себе представить. Быть бы живу. Подобру-поздорову ноги унести. Зато Капитолина Андреевна получала полное удовлетворение, и как человек добрейшей и доверчивой души не скрывала этого.
Привалившись к спинке дивана, она бережно держала меня, как ребёночка на коленях, так что голова моя совсем зарывалась в её груди, и чуть не причитала от избытка чувств:
– Ну, Рубинчик, ну, пострел. Ухайдакал бабу. Еше немного, и совсем бы в гроб загнал. Откуда в тебе такое? Не зря говорит народ: малое дерево в сук растёт. Да ты, смотри, не возгордись! Будь самокритичен. Не останавливайся на достигнутом, совершенствуй своё мастерство.
И с такой бабьей неистовостью прижимала меня к себе, что я до половины влипал в её мягкое тело.
– В партию бы тебя, сукина сына, принять, – ворковала она. – Да не моя воля. Нынче строго насчёт вашего брата... Нельзя засорять ряды.
Теперь вы понимаете, что я жил, как у Бога за пазухой, пока наш парторг нуждалась в моих услугах. Я мог работать налево, вечерами, обслуживать клиентов на дому, как я это делал в кооперативных домах работников искусств у станции метро «Аэропорт», зажимать часть выручки в нашей гостиничной парикмахерской, одним словом – жить по-человечески, и всегда был уверен, что Капитолина Андреевна, если сможет, выручит. Как от сына отведёт беду.
Её любовь ко мне выразилась в высочайшем доверии, оказанном советскому человеку. Получив указание свыше: подобрать нужного человека из нашего коллектива, она, конечно, остановила свой выбор на мне. Мы обслуживали интуристов, и в неких органах хотели знать, о чём болтают зарубежные гости, сидя в очереди к парикмахеру. Что для этого нужно? Чтоб парикмахер хоть немножко кумекал по-ихнему, знал иностранный язык. Таких парикмахеров нет. Их надо готовить. На каждую парикмахерскую дали разнарядку выделить одного человека для прохождения ускоренного курса английского языка. От нашего коплектива парторг рекомендовала, естественно, меня, как человека политически зрелого и вполне заслуживающего высокого партийного доверия. И попала, конечно, пальцем в небо. Потому что мне совсем не улыбалась перспектива сотрудничать с некими органами, и в своей жизни я писал всё, за исключением стихов и доносов. И не хотел менять этой привычки. Не хотел становиться стукачом.
До сих пор – худо-бедно, – но я зарабатывал свой хлеб с помощью ножниц и бритвы и совсем не желал совмещать эту мою профессию с ещё одной, дополнительной, хотя и очень патриотичной, но нужной мне как собаке пятая нога.
Сказать об этом Капитолине Андреевне, значило нажить себе врага в её лице и попасть в чёрный список со всеми вытекающими последствиями. Надо было устроить обходной манёвр. Довести их до того, чтобы они сами от меня отказались.
Меня записали на ускоренные курсы английского. За счёт профсоюзов. Курсы эти были сверхсовременными, по последнему методу, и это очень мне помогло.
Нас учили без педагогов и без отрыва от производства. Учили после работы, по ночам, во сне. Мы засыпали на специальных кроватях с казённым бельём, с наушниками на голове, а от них тянулись провода к магнитофонам с долгоиграющими кассетами. Мы спали. а мужской и женский голоса нашёптывали нам всю ночь английские тексты. На разные житейские темы. Считалось, по последним данным науки, что таким методом значительно легче и быстрее усваивается новый язык.
Через неделю со мной попытались заговорить по-английски экзаменаторы в штатском. В присутствии Капитолины Андреевны. В комнате партбюро с тем самым чёрным диваном и гипсовым Лениным.
Тут я должен сделать оговорку. Русский – это единственный язык, которым я владею. Язык моих предков – идиш – я не знаю и помню из своего детства, что на него переходили мои родители и бабушка исключительно в тех случаях, когда хотели, чтоб я не мог подслушать их разговоров.
Ночная учёба, вкрадчивые голоса, нашёптывавшие мне во сне что-то на незнакомом языке, вызвали в моём мозгу странную реакцию. Из глубин, из недр памяти, словно освобождённые из темницы, всплыли в ответ запасы слов на языке идиш, заложенные в детстве бабушкой и родителями. Моим экзаменаторам я отвечал на чистейшем идиш и при этом был абсолютно уверен, что говорю по-английски.
Со мной бились два часа и ничего не добились – я говорил сплошь на идиш, даже с бабушкиными интонациями. Экзаменаторы в штатском сдались, и один из них, уходя, сказал огорчённой Капитолине Андреевне, что меня не мешало бы показать специалистам-медикам, и хорошенько исследовать этот феномен. Сказал он это таким тоном, что у меня засосало под ложечкой, и ещё долго потом я всё ждал, что за мной явятся ночью и уведут к исследователям с Лубянки.
Но всё обошлось. Возможно, Капитолина Андреевна замолвила за меня словечко. Она не изменила своего благосклонного отношения ко мне. Слова на идиш, так удачно пришедшие мне на помощь, покрутились в моей голове и, за отсутствием практики, вновь погрузились в темницу памяти до лучших времён.
А что касается английских слов, которые мне нашёптывали во сне дикторы, то они не исчезли бесследно, а зацепились в каком-то уголке моих извилин, и когда я приехал – в Америку, то сходу заговорил довольно бойко глупейшими фразами моих бессонных механических учителей. Действительно, феномен. И скажу я вам, что какой-нибудь ловкий малый из полумедиков и полулингвистов мог бы сделать на этом кандидатскую диссертацию, а мне поставить бутылку хорошего коньячку за материал для научной работы.
Вы себе можете представить, что сделалось с Капитолиной Андреевной, когда я захотел уехать в Израиль? Она сочла это двойной изменой – изменой Родине и изменой ей лично. Но я готов ей всё простить за её ответ на мою просьбу дать мне характеристику, требуемую для оформления выезда в Израиль.
Добрейшая Капитолина Андреевна, не знавшая ничего другого, кроме казённых партийных формулировок, и мыслившая по готовым стандартам, не поняла сущности моей просьбы. До того она оформляла характеристики для туристских поездок за границу, но с человеком, уезжающим из СССР навсегда, она сталкивалась впервые.
– Хорошо, Рубинчик, – сказала она, не глядя мне в лицо. – Получишь характеристику. Соберём коллектив, обсудим.
– Зачем собирать? – удивился я. – Чего обсуждать? Это же формальность. Кому нужна там в Израиле ваша характеристика?
– Ты так думаешь? – вскинула выщипанные бровки Капитолина Андреевна. – А вот для чего нужно собрание, товарищ Рубинчик. Поговорим с народом, может, люди выдвинут более достойную кандидатуру.
Милейшая Капитолина Андреевна! В её партийных мозгах не укладывалось, что возможна поездка из СССР за рубеж в один конец – без возврата, и для этого необязательно иметь большие заслуги перед советским народом.
Она дала мне характеристику без лишних проволочек и тем самым сэкономила уйму нервной энергии, которую затратили другие евреи, выклянчивая никому, в сущности, не нужную бумажку. Она даже пожала мне руку на прощанье в своём кабинете у самых дверей, поцеловала, словно укусила, и совсем по-бабьи сказала вслед:
