Александр Силаев - Так хохотал Шопенгауэр
И пошла в земле русской житуха куда более странная…
— Лично я похмеляюсь пивком, — сказал Илюха, а Нестор вовремя подсуетился и записал этот примечательный факт.
Тяжела и неказиста жизнь простого летописца, да ведь? Всегда приходится считать, что какой-то парень важнее тебя. Его слова исторические, а твои — нет. Ты ведь так себе, пишущая машинка. Это чрезвычайно огорчало Нестора. Поэтому он так много фальсифицировал. Перевру, думаю, исторические слова, авось и мое в истории сохранится.
На самом деле, конечно, похмелялся Илюха водой колодезной…
А вот Добрыня и в самом деле пивком.
Только Алеша предпочитал похмеляться с утреца свеженькой басурманской кровью.
Выйдет в чисто поле, зарежет кого, и похмеляется. Тем и славен был в свое время, так и называли Алеху — герой, мол, своего времени.
Когда в древлянские земли вошел миротворческий корпус НАТО, все трое бросили родные дома и предпочли соленую партизанскую участь.
— Ты всегда будешь такой нежной? — пытливо спрашивала подруга Дюймовочку.
— Я тут подумал, — объявил Шопенгауэр, тренированно всаживая пули в мишень. — Не пора ли переосмыслить? Я пересмотрел, суки. Вчерашняя тоска, на х…, отменяется. Отныне, на х…, все по-другому. И жизнь хороша, и жить хорошо. Забил косячок и радуешься. Зашибил человечка и балдеешь. А уж работенку какую провернул — вообще кайф, до конца дней своих. Не убили — счастлив. Убили — х… с ней. Какой, бля, пессимизм к собачим херам? На свете столько всего несделанного, столько работы, столько дел — о…еть. Смотрю на все это дерьмо и радуюсь. Мне — поднимать страну из экономического провала. Мне — творить из ничего новую веру. Мне — призвать людей к новой жизни: к яркости и к цвету, к отвязке и к любви, к работе и к подвигу. Мне — создать религию завтрашнего века. Мне — думать об идеологии национальго возрождения. Мне, суки, Хартлэнд на ноги ставить, мне, слышите, ублюдки и долбоебы! Потому что никто, блядь, этого не сделает за меня, все лентяи сонные, или воры, или мудаки, или на содержании у спецслужб.
Невидимые зрители аплодировали. Грохнул выстрел. Ну конечно, кому-то не понравились столь бесстрашные речи, они всегда кому-то не нравятся, как правило, большинству. Еще выстрел, и Шопенгауэр упал, в падении грохотнул из «беретты». Кто-то закричал. Не нравится, козлы? Так это я добрый. Завтра я вас распакую по концлагерям.
По нему стреляли минимум с двух позиций, причем слева била уже короткая очередь. Он огрызался одиночными, экономя запас.
— Подожди, щас мы их угондошим на хер! — заорали поблизости.
Из лесочка выкатил БТР. Пару раз дернулось огнем, и все стихло. Двое недругов полегли сразу, третий пытался было бежать, подраненый и обезумевший. Несчастного положили аккуратным выстрелом в голову. Перестал подранок дергаться, снесло подранку ровнехонько половину черепа. Щелк и разбили кость, выплеснулся мозг, отлетела душа, если, конечно, у разных сук бывает душа…
Из бэтээра выпрыгнул незабвенный Илюха.
— Поехали на базу, — обнял он старину Шопенгауэра. — Отбухаемся в дым, сегодня у нас — святое дело. Бухал хоть раз с нашими?
Артур глядел на славного мужика, на легенду, спасителя, гордость большой земли. Слез не сдерживал, даже не пытался.
— Ладно, ладно, — Илюха отечески трепал его по загривку.
— Поехали, — весело сказал Шопенгауэр.
— У нас и девки есть, — зевнул подоспевший Леха. — И водяра. И косячок. И тушенки со сгущенкой завалом. И антенна спутниковая. Такая уж она, лесная житуха.
— Я знаю, что вы пассионарные парни, — скромно сказал Шопенгаэур.
— Надеюсь, что это не оскорбление, — рассмеялся Илюха.
А Шопенгаэур просто расхохотался. Смешливый стал с некоторых времен. Пальчик такому покажи — обхохочется. Можно и не показать, все равно обхохочется. Нельзя ставить веселое настроение в зависимость от внешних факторов. Причина смеха — всегда в тебе. Человек ведь всегда смеется над одним и тем же, и не над чем другим, только не признается себе, всякий раз полагая, что смеется над новым. Ну да, конечно, ситуация другая, повод другой, а смеешься над тем же. Есть вот люди, которые никогда не смеются, ни в какой ситуации, а есть — которые смеются всегда, хоть убивай ты их. Шопенгауэр хотел походить на последних, здорово это — хохотать на собственных похоронах, красиво и по-мужски. Красиво и по-мужски никогда-никогда не быть серьезным, кроме самых, конечно, пиковых ситуаций, кроме прикосновения к самым важным штукам. Их не так много, важных-то штук: любовь, власть, бессмертие… Что еще? Красота, знание, мастерство. Наверное, деньги, но только чтоб не зарплата, а много. Наверное, секс, но только не абы с кем, а с любимым человеком. Наверное, дружба. Ах да, Шопенгауэр чуть не забыл — смерть и насилие.
Остальное — по большому счету херня, думал он, и по малому счету херня, и по среднему. Лечь бы на стол посреди этой херовушку и залиться отвязным хохотом над снующими мимо.
ГЛАВА ВТОРАЯ, В КОТОРОЙ СПОРЯТ С ИММАНУИЛОМ КАНТОМ
Всем заправляет главный Предиктор. Татаромасоны чтят своего вожака, отдают ему честь и много чего еще. Лицезреть Предиктора считается огромной удачей. А уж говорить с ним, или дотронуться до него, или поцеловать в щечку! Предиктор — большой человек, чего уж там…
А вы его видели? — спрашивал заинтригованный Шопенгауэр. Видеть суку не видели, но слышал с рождения, объяснял Добрыня, хлебая неиссякаемый муромский портвешок. Меня мамка этим козлом в детстве пугала. Вот и вырос ты запуганный как зверушка, печально разводил руками поповский сын. Но-но, зыркал старшой на Леху.
А что, не дает поганец спокою? — любопыствовал гость. А то, отвечали хором. Ночами посевы топчет, как свинья, сетовал сам Илюха. Народную стройку подорвал на соседнем хуторе, вспомнил Добрынюшка. Стекло, гад, сует в народное масло! — брызгал Леха слюной. А откуда известно, что это он? — не отставал настырный немчура.
Ясно дело, что не он, говорили наивному. Как сам не понимаешь? Шестерки его беспредельничают. Агентура вредоносит. Засланцы под каждым кустом. Предиктор — это сила, вздыхали мужественные.
Поотвинтим ему рога, твердо сказал Шопенгауэр. И не таким умникам откручивали. Узнать б только, где вражина гнездо свил. Да и нагрянуть всей братвой, положить охрану мордой в пол, а злодеюку вывести под белы рученьки. И предать под народный суд. А ежели упираться вражина станет, завалить его прямо там, козла, контрольным в черепушку.
— Вот это дело, — сказал Алеха. — Это я понимаю.
А сапог-то, чай, повкусней веревки?
Грызи, женушка, че дают!
— Ненавижу мерсы S-класса, — говаривал пацан в кургузом пиджачке. Чего в них хорошего-то, в мерсах? Дорогие, черти. «Линкольн» в два раза подешевле, а размером покруче будет. Ну их, шестисотые, выпендреж один. А я парень экономный, на старость коплю.
— Знаете, чего нужно делать с правительством? — предлагал оратор. Надо по справедливости. Закопать живьем в землю.
— Ха-ха-ха, гы-гы-гы.
Так хохотал на это Артур Шопенгауэр.
«Я забыл на секунду: чтобы здесь был свет, ток должен идти по нам», поделился Гребенщиков.
Мераб Мамардашвили аплодировал и смеялся.
«А жизнь — только слово, есть лишь любовь и есть смерть», — напомнил Цой.
Он уже умер.
«В каждой любви, кроме любви, есть еще много чего!» — вставил Григорян.
А покажите-ка нам лучше канатного плясуна! — бесновалась публика.
Делать нечего, вышел ей и плясун.
— Ну так вот, — скулил Васюха. — Я с ними договор подписал, понимаете, ДОГОВОР. С жуликами-то, с МММ проклятущей. Ну а они? Договор ведь подписан! Нельзя ведь обманывать! Почему государство не возмещает, почему не гарантирует, почему не за людей? Договор ведь подписан, а государство не возмещает.
Артур Шопенгауэр был внимателен и осторожен к жизни простых людей. Он ходил в толпу, говорил с лысыми стариками, пропускал вперед беременных женщин, подносил тяжелые сумки школьницам и пенсионеркам, задавал вопросы, отвечал на вопросы — делал вид, что познавал жизнь. Выслушал он Васюху, порыдал тот у него на плече, излил свою душу.
— Засунь этот договор себе в задницу!
Так хохотал Артур Шопенгауэр.
— Сначала я тряпки продавал, — объяснял пацан. — А затем с корешами заводик открыл. Бухло штампуем алкаголикам на потребу.
— Так незаконно ведь, — ужаснулась печальная тетка.
— А то! — радостно гаркнул пацан, хлопнул дверцей «линкольна» и укатил.
— Если бы меня не убили, через пять лет в СССР был бы капитализм, вздохнул Лаврентий. — Но меня убили. Мне-то все равно, а вам сорок лет мотаться. Сплошное татаромасонство.
— Нескладуха вышла, — вздыхали честные крестьяне Нечерноземья.
— Хо-хо-хо.
Так хохотал Артур Шопенгауэр.
— Значит так, — сказал Илюха. — Гниду будем валить.
