Гектор Манро - Хроники Кловиса
— Я сегодня в лесу видела юношу, — сказала она вечером Мортимеру, — смуглолицего и очень красивого, настоящего негодяя на вид. Наверное, парень из цыган.
— Правдоподобная теория, — отозвался Мортимер, — только сейчас здесь нет никаких цыган.
— Тогда кто же он? — спросила Сильвия, и когда выяснилось, что у Мортимера нет своей теории, она перешла к рассказу о своей находке вотивного жертвоприношения.
— Предполагаю, это ваше деяние, — заметила она, — безвредное проявление лунатизма; однако, люди подумают, что вы страшно глупы, если узнают об этом.
— Вы, случайно, как-нибудь не вмешались? — спросил Мортимер.
— Я — я выбросила гроздь. Она казалась такой глупой, — сказала Сильвия, следя не появятся ли на бесстрастном лице Мортимера признаки раздражения.
— Мне кажется, сделав такое, вы поступили неразумно, — задумчиво сказал он. — Я слышал, рассказывают, что боги Леса, весьма ужасны к тем, кто их оскорбляет.
— Они, наверное, ужасны к тем, кто в них верит, но вы видите я не верю, — возразила Сильвия.
— Все равно, — сказал Мортимер своим обычным бесстрастным тоном, — на вашем месте я бы избегал лесов и садов и далеко обходил бы всех рогатых животных на ферме.
Конечно, все это была чепуха, но в таком уединенном, утонувшем в лесу месте чепуха казалась способной возбудить гнусное чувство неуверенности.
— Мортимер, — вдруг сказала Сильвия, — мне кажется, нам надо вскоре возвратиться в город.
Победа оказалась не столь полной, как ожидалось; ее занесло в такие дебри, где она уже была готова отступить.
— Мне казалось, вы никогда не вернетесь в город, — сказал Мортимер, повторяя предсказание своей матери.
Испытывая некоторое презрение к себе, Сильвия с неудовольствием обратила внимание, что ее очередная дневная прогулка инстинктивно уводит ее из-под сени леса. Что до рогатого скота, то предупреждение Мортимера едва-ли было необходимым, ибо она всегда смотрела на них, как на в лучшем случае нейтральных созданий: ее воображение лишало пола самых матроноподобных дойный коров, превращая их в быков, способных в любой момент „увидеть красное“. Барана, пасущегося на узком выгоне позади сада, она посчитала после многократных и осторожных испытаний имеющим уравновешенный темперамент; однако, сегодня она решила не проверять его уравновешенность, ибо обычно спокойное животное металось из угла в угол на своем лужке со всеми признаками беспокойства. Низкая, прерывистая музыка, словно играли на камышовой флейте, донеслась из глубины соседней чащи, и казалось, что есть некая тонкая связь между беспокойной беготней животного и дикой музыкой из леса. Сильвия повернула шаги наверх и взобралась по вересковому склону, который вздымал высоко над Йессни свои покатые плечи. Она оставила за собой музыку флейты, но с лесистых гребней у ее ног ветер донес другую музыку напряженный лай собак в разгар погони. Йессни находился как раз на краю графства Девон-и-Сомерсет, и преследуемые олени иногда забегали сюда. Сильвия уже видела темное тело, берущее грудью холм за холмом и снова скрывающееся из вида, как только пересечет гребень, а за ним постепенно приближающийся неотступный хор, и в ней нарастало напряженное и возбужденное сочувствие, которое ощущаешь к любому существу, за которым охотятся и в поимке которого напрямую не заинтересован. И наконец, олень прорвался сквозь самую внешнюю линию дубовой поросли и папоротников и, тяжело дыша, встал на открытом месте — толстый сентябрьский олень, несущий богато украшенную рогами голову. Его очевидный путь был броситься вниз к бурым прудам Андеркомба, а оттуда пробиться к излюбленному убежищу красных оленей — к морю. Однако, к удивлению Сильвии, он повернул голову вверх по склону и решительно пошел по вереску тяжелым шагом. — Будет ужасно, — подумала она, — если собаки настигнут его прямо перед моими глазами. Однако, казалось, что музыка стаи на мгновение замерла, а вместо нее она вновь услышала дикую свирель, которая теперь доносилась то с той, то с этой стороны, словно понуждая ослабевшего оленя к последнему усилию. Сильвия стояла далеко в стороне от его пути, полуспрятанная в густой поросли черничных кустов, и следила, как он с трудом поднимался вверх, бока мокрые от пота, жесткая шерсть на шее казалась по контрасту светлой. Музыка флейты вдруг пронзительно завизжала рядом, казалось, она исходит из кустов у самых ее ног, и в тот же момент громадный зверь повернулся и направился прямо на нее. В одно мгновение жалость к загнанному животному сменилась диким страхом перед собственной опасностью; густые корни вереска издевались над ее карабкающимися попытками бегства, и она неистово смотрела вниз, стремясь разглядеть приближающихся собак. Острия гигантских рогов были от нее в нескольких ярдах и во вспышке цепенящего страха она припомнила предупреждение Мортимера — опасаться рогатых животных на ферме. А потом с трепетом внезапной радости она увидела, что не одна: в нескольких шагах по колени в кустах черники стояла человеческая фигура.
— Отгони его! - закричала она. Но фигура не сделала ответного движения.
Рога шли прямо в грудь, кислый запах пота загнанного животного перехватывал дыхание, однако в глазах ее стояла картина более ужасная, чем приближающаяся смерть. А в ушах звенело эхо мальчишеского смеха, золотого и двусмысленного.
Мир и покой Моусл-Бартон
Крефтон Локьер сидел в покое, покое души и тела, на малееньком клочке земли, наполовину сада — наполовину цветника, примыкавшему к ферме в деревушке Моусл-Бартон. После стресса и шума долгих годов жизни в городе мир и покой окруженного холмами села отдавались в его чувствах с почти драматической интенсивностью. Казалось, что время и пространство потеряли свою значимость и резкость, минуты сливались в часы, луга и поля под паром склонялись и мягко и незаметно уходили вдаль. Дикие травы вразнобой спускались с живых изгородей в цветники, а желтофиоли и садовые кустарники совершали контррейды на двор фермы и на дорожки. Сонные куры и торжественные, поглощенные своими мыслями утки чувствовали себя одинаково дома на дворе, во фруктовом саду или посреди дороги; казалось, что ничего ничему не принадлежит с определенностью, даже ворота не обязательно будут найдены на своих петлях. И всю сцену заливало ощущение покоя и мира, содержавшее в себе нечто почти магическое. В полдень чувствовалось, что полдень был всегда и будет всегда оставаться полднем, в сумерки понимал, что никогда не могло быть ничего кроме сумерек. Крефтон Локьер сидел в покое на деревенском стуле возле старой липы и думал, что именно здесь находится тот якорь жизни, который так любовно рисовался его разуму и по которому так давно и так часто томились его усталые и потрясенные чувства. Он мог бы устроить себе постоянное место среди этих простых, дружелюбных людей, постепенно увеличиваю умеренный комфорт, которым он привык окружать себя, но по возможности придерживаясь их образа жизни.
И пока он медленно доводил свое решение до зрелости, через фруктовый сад неуверенной походкой хромая прошла пожилая женщина. Он узнал ее, она была членом семьи владелицы фермы, матерью или, может быть, свекровью миссис Спурфилд, его нынешней хозяйки дома, и он торопливо складывал ей в уме несколько приятных комплиментов. Она опередила его.
— Вон там, нед дверью, что-то написано мелом. Что это?
Она говорила в тупой безличной манере, словно этот вопрос висел у нее на губах годами и лучше всего от него избавиться немедленно. Ее глаза, тем не менее, нетерпеливо смотрели над головой Крефтона на дверь большого амбара, стоявшего крайним в неровном ряду здание фермы.
— Марта Пилламон — старая ведьма, — таким было заявлениие, которое предстало перед испытующим взором Крефтона, и он секунду поколебался прежде чем передать это заявление широкой публике.
Средни Ваштар
Конрадину было десять лет, когда доктор выразил профессиональное мнение, что мальчик не проживет еще пять лет. Доктор был неуверенный и истощенный, с ним считались мало, однако его мнение подтвердила миссис ДеРопп, с которой считались почти во всем. Миссис ДеРопп доводилась Конрадину двоюродной сестрой и опекуншей и в его глазах она представляла те три пятых мира, которые необходимы, неприятны и реальны; другие две пятых в вечном антагонизме с предыдущими были сотканы в его воображении. В один из тяжелых дней Конрадин посчитал, что следует уступить одолевающему давлению утомительных и необходимых вещей, таких как болезнь, изнеживающие ограничения и длящаяся тупость. Без собственного воображения, которое, пришпоренное одиночеством, бурно разрасталось, он бы уступил уже давным давно.
Миссис ДеРопп никогда, даже в моменты наивысшей честности, не признавалась себе, что она не любит Конрадина, хотя должно быть смутно сознавала, что расстраивать его „для его же блага“ было долгом, который она не находила особенно скучным. Конрадин ненавидел ее с отчаянной искренностью, которую в совершенстве скрывал. Те маленькие удовольствия, которые ему удавалось добывать себе, получали добавочный пряный вкус от вероятности, что они не нравились бы его стражнице, и от могущества его воображения, в котором она оказывалась заперта — нечистая тварь, которой не найти выхода.
