Гектор Манро - Хроники Кловиса
— Принеси лопату, Уильям, — приказал он шоферу. Очевидно, торопливые погребения на обочинах были предусмотренной случайностью.
Рытье достаточно глубокой могилы заняло некоторое время. — Должен признаться, великолепная тварь, — сказал ездок, когда труп затащили в яму. — Боюсь, это весьма ценное животное.
— Она была второй в классе для начинающих в прошлом году в Бирмингеме, — язвительно сказала я.
Констанция громко фыркнула.
— Не плачь, дорогая, — несчастным голосом сказала я, — в данный момент все кончено. Она мучилась недолго.
— Послушайте, — с отчаяньем произнес молодой человек, — вы просто обязаны позволить мне что-нибудь сделать в возмещение.
Я отказалась, но так как он настаивал, я любезно дала ему свой адрес.
Конечно, мы обсудили инцидент тем же вечером. Лорд Пабхэм так и не объявил о пропаже гиены, но когда годом-двумя раньше абсолютно травоядное животное убежало из его парка, он вызвался выдать компенсацию в одиннадцати случаях пропажи овец и практически выстроил заново соседские птичники. Сбежавшая гиена по масштабу его действий могла бы наверное сравниться с правительственным заказом. Цыгане, равным образом, не навязывались со своим пропавшим отпрыском; не думаю, что в громадных таборах они реально знают с точностью до ребенка, сколько детей у них имеется.
Баронесса задумчиво помолчала, потом продолжила:
— Однако, у этого приключения было продолжение. Я получила по почте прелестную маленькую брильянтовую брошь с именем Эсме, вычеканенном на золотой веточке розмарина. Между прочим, я потеряла дружбу с Констанцией Бродл. Понимаете, когда я продала брошь, то с полным основанием отказалась выдать ей долю. Я сказала, что часть Эсме в этом деле является моим собственным изобретением, а часть гиены принадлежит лорду Пабхэму, если в самом деле это была его гиена, доказательства чего у меня, конечно, нет.
Музыка на холме
Сильвия Селтоун завтракала в гостиной в Йессни с приятным чувством полной победы, каким только пылкие железнобокие могли позволить себе наутро после битвы у Ворчестера. Она едва-ли была драчливой по темпераменту, но принадлежала к той более удачливой разновидности бойцов, которые драчливы в зависимости от обстоятельств. Судьба повелела ей, что ее жизнь должна состоять из серии небольших сражений, обычно с шансами слегка не в ее пользу, и обычно ей как-то удавалось добиться победы. А сегодня она чувствовала, что довела свою самую тяжелую и определенно самую важную битву до успешного завершения. Выйти замуж за Мортимера Селтоуна, — Мертвеца Мортимера, — как называли его самые близкие враги, находясь в тисках враждебности его семейства и несмотря на его искреннее равнодушие к женщинам, было в самом деле достижением, которое требовало явной целеустремленности и находчивости; вчера она довела свою победу до завершающей стадии, вырвав своего мужа из города и из его круга приверженцев местечек, шде можно промочить горло, и „приземлив“, пользуясь ее выражением, в этом уединенном, опоясанном лесом поместье, которое было его сельским домом.
— Вам не удастся заставить Мортимера шевелиться, — придирчиво сказала его мать, — но если уж он поедет, то он останется: Йессни почти также зачаровывает его, как и город. Можно понять, что держит его в городе, но Йессни…, - и свекровь пожала плечами.
Вокруг Йессни была мрачная, почти грубая дикость, которая конечно не казалась привлекательной воспитанным в городе вкусам, и Сильвия, несмотря на свое имя, не была приучена к чему-нибудь более сильфическому, чем „широколиственный Кенсингтон“. Она смотрела на природу, как на нечто превосходное и благотворное само по себе, что способно становиться мучительным, если чересчур поощряется. Недоверие к городской жизни было для нее новым ощущением, рожденным ее браком с Мортимером, и она с удовлетворением следила за постепенным исчезновением в своих глазах того, что она называла „выражением Джермин-стрит, — когда вечерами леса и вересковые пустоши Йессни обступали поместье.
За окнами комнаты виднелся треугольный торфяной склон, который человек снисходительный мог бы назвать лужайкой, а за ним — низкая изгородь из запущенных кустов фуксий и еще более крутой склон, покрытый вереском и…, ниспадал в пещеристый гребень, заросший дубами и… Дикая, открытая грубость склона, казалось, тайно связывает радость жизни со скрытым ужасом вещей. Сильвия самодовольно улыбнулась, глядя на ландшафт с одобрением знатока искусств, и вдруг почти содрогнулась.
— Здесь слишком дико, — сказала она подошедшему Мортимеру, — можно почти подумать, что в таком месте никогда до конца не исчезало почитание Пана.
— Почитание Пани никогда и не исчезало, — сказал Мортимер. — Другие, более новые боги, время от времени отодвигают его святилища в сторону, однако, он — бог Природы, к которому в конце концов все должны возвратиться. Его называют Отцом-всех-Богов, но большинству из его детей еще только предстоит родиться. Сильвия была религиозна некоторым честным, смутно обожающим образом, и ей не нравилось слышать, как о ее верованиях говорят, как о простых предрассудках, но по крайней мере было нечто новое и внушающее надежду — услышать, как Мертвец Мортимер говорит по какому-нибудь поводу с такой энергией и осуждением.
— Не вернешь же ты в Пана на самом деле? — недоверчиво спросила она.
— В большинстве вещей я дурак, — спокойно сказал Мортимер, — но не настолько, чтобы не верить в Пана, когда я здесь. А если ты мудра, то не станешь слишком хвастать своим неверием, когда находишься в его стране.
Лишь через неделю Сильвии настолько наскучили привлекательные прогулки вокруг Йессни, что она затеяла инспекционное турне по зданиям фермы. Двор фермы вызывал в ее мыслях сцены радостной суматохи с маслобойками, цепами, смеющимися доярками и табунами лошадей, пьющих воду по колена в воде прудов с плавающими утками. Когда она ходила по скудным серым строениям фермы поместья Йессни, ее первым впечатлением было сокрушительное безмолвие и заброшенность, словно ей случилось быть в некоей одинокой опустевшей усадьбе, давным давно отданной совам и паукам; потом появилось ощущение тайной бдительной враждебности, та же тень невидимых вещей, которые кажутся таящимися в засаде в лесных гребнях и кустах. Из-за тяжелых дверей и разбитых окон доносился беспокойный топот копыт или скрежет цепи недоуздка, а временами заглушенное мычание какого-то животного в стойле. Из дальнего угла лохматый пес следил за ней внимательными враждебными глазами; когда она подошла ближе, он тихо убрался в свою конуру и бесшумно выскользнул снова, когда она прошла мимо. Несколько кур, ищущих еду возле скирды, при ее приближении убежали под ворота. Сильвия чувствовала, что если она случайно натолкнется в этой дикой местности сараев и коровников на человеческое существо, то они как призраки убегут от ее взгляда. Наконец, быстро повернув за угол, она натолкнулась на живое существо, которое не убежало от нее. В грязной луже распростерлась громадная свинья, гигантская, за пределами самых диких предположений горожанки о размерах свиной плоти, мгновенно готовой к негодованию, если надо отплатить за непрошенное вторжение. Когда она направила свой путь мимо сеновалов, коровников и длинных слепых стен, ее внезапно поразил странный звук — эхо мальчишеского смеха, золотого и двусмысленного. Ян, единственный мальчишка, работающий на ферме, с волосами как пакля, иссохшаяся деревенщина, был виден за работой на копке картофеля посередине соседнего холма, а Мортимер позднее ответил на вопрос, что не знает возможного автора тайной издевки, что смеялся из засады над отступлением Сильвии. Память об этом непостижном эхо добавилась к ее остальным впечатлениям о скрытом зловещем „нечто“, окружающем Йессни.
Мортимера она видела очень редко; ферма, леса и ручьи с форелью, казалось, поглотили его от рассвета до заката. Как-то раз, зашагав в том направлении, что он выбрал утром, она вышла на открытое место в ореховой роще, закрытое далее громадными…, в центре которого стоял каменный пьедестал с водруженной на нем небольшой бронзовой фигурой молодого Пана. Это было красивое произведение искусства, но ее внимание главным образом поразило то, что к его ногам, как жертвоприношение, была положена свежесорванная гроздь винограда. Виноград в хозяйстве не был в изобилии, и Сильвия гневно схватила гроздь с пьедестала. Презрительное раздражение бушевало в ней, когда она медленно брела домой и вдруг была охвачена острым ощущением, очень близким к страху: из густо переплетенного подлеска на нее нахмурилось мальчишеское лицо, красивое, смуглое, с невыразимо злыми глазами. Это была очень уединенная тропинка, хотя по правде сказать все тропинки вокруг Йессни были уединенными, и она поспешила вперед, не останавливаясь, чтобы бросить испытующий взгляд на его внезапное появление. И только возле дома она обнаружила, что на бегу уронила виноградную гроздь.
