Эдуард Дворкин - Государство и светомузыка, или Идущие на убыль
Но вот куверты были отставлены, и гости, чтобы не мешать слугам убирать со стола, пересели к изразцовому камину, в котором жарко пылали сосновые поленья. Мужчины достали кисеты и набивали трубки, женщины стреляли друг у дружки тоненькие мексиканские пахитоски. Генриетта Антоновна, обрезавши кончик, вставила в рот гавану, и даже милейший Карл Изосимович забил по доброй понюшке в каждую ноздрю.
Табачный дым, уплотняясь, постепенно скрывал фигуры и лица присутствовавших, люди чувствовали себя все более непринужденно и уже не воздерживались от демонстрации мнений и чувств…
3
К сорока трем годам Степан Никитич Брыляков упорным трудом и при несомненном покровительстве сил высших достиг всего, к чему стремился.
Еще в далеком детстве, упорством характера и пытливостью ума разительно отличаясь от сверстников, бездумно растрачивавших себя на беганье взапуски, склейку картонажей и прочие инфантильные забавы, он постановил непременно стать высоким, чуть полноватым мужчиной с большим размахом жилистых рук и ног, курящим в шелковой косоворотке дорогую вересковую трубку на собственной даче в обществе красавицы-жены, сына — горного инженера, другого сына, студента, и дочери, добродетельной девушки на загляденье и выданье, чертами лица удачно повторившей мать, а силою духа и глубокой нравственностью — отца и деда-молоканина.
Вышло в точности так, как устанавливалось, и по прошествии лет Степан Никитич, кончивший у себя в дачном кабинете подписывать захваченные со службы бумаги, промокнул чернила массивным пресс-папье, собственноручно изготовленным им из папье-маше, и спустился в сад, где под холщовым, на случай неожиданного дождя, тентом был сервирован чайный стол.
Размашисто ступая по желтеющей, низко подстриженной траве, не чуждый некоторой сентиментальности Степан Никитич всем сердцем впитывал и откладывал внутри себя представившуюся ему картину семейного уюта и благополучия.
Домашние, поджидая его, живописно расположились на газоне. Жена Аглая Филипповна, наряженная по случаю небывало теплой осени в фуляровое платье, с открытыми, роскошными, будоражившими всю округу плечами, играла, по своему обыкновению, на флейте. Сыновья Василий и Артемон, по-отцовски наморщив лбы, отбивали ритм расписными деревянными ложками, дочь Людмила Степановна в цветастом, облегавшем стать сарафане, по-матерински шевеля сочными, чуть тронутыми помадкой губами, пела простонародную тягучую песню-качалку.
Удерживая дыхание, Степан Никитич дождался последнего пассажа и только после этого вышел из тени раскидистого ольхового дерева — тут же ощутил он мгновенное и радостное дуновение жизни — сыновья, побросав ложки, мчались навстречу отцу, дочь, закинув голову, откровенно смеялась, показывая ровные, отлично залеченные дантистом зубы, жена, бережно упрятав в чехол инкрустированный слоновьим бивнем музыкальный инструмент, махала Степану Никитичу прекрасной обнаженной рукою.
Легко и без натуги он обнял всех четверых, уселся с размаху в широкое плетеное кресло, подавшееся и заходившее под его большим, чуть полноватым телом, оправил шелковую косоворотку, повязал вокруг шеи свежую батистовую салфетку.
В доме завели граммофон, выставив его трубой наружу, не по годам проворный слуга Назар, ворчун и ретроград, поспешая со всех ног, водрузил на центр стола раскаленный докрасна плюющий и пыхающий алюминиевый самовар, чернявенькая горничная Груша выкатила из сарая коляску с дедушкой-молоканином, тут же потребовавшим селедочных молок с горчицею и хреном, отпущенные из псарни, к хозяину подбежали две его любимые болонки, на шум с голубятни, кувыркаясь в лучах заходящего солнца, прилетел племенной турман и уселся Степану Никитичу на голову. Степан Никитич от полноты ощущений спросил о пчелах, но домашние, расчесывая свежие еще укусы, весело запротестовали, и глава семейства вынужден был сдаться под превосходящими силами — в награду он принял самый что ни на есть первый стакан ароматнейшего, с тайными целебными присадками чаю и половину пшеничного каравая, щедро умазанного свежим великолукским паштетом.
Говорить особо было не о чем. Жизненные планы каждого были доподлинно известны всем домочадцам и единогласно одобрены на общем семейном собрании, предстоявшие мелкие дела тоже были разобраны до косточки еще во время обеда, под поросенка с хмелем, все давно обменялись эмоциональными замечаниями о погоде, красоте неба, небывалом урожае гречишного жмыха и невиданной в тех краях популяции бурого речного рака.
— Чай сегодня на редкость удался! — набивая дорогую вересковую трубку, вышел из положения Степан Никитич. — И паштет превосходный! Не знаю даже, что и вкуснее…
— Морковное суфле очень даже впечатляет, — поддержала разговор Аглая Филипповна. — Прямо-таки тает между языком и небом! И в нос нисколечко не шибает.
— А фальшивый заяц нонче ну прямо как настоящий — вот-вот убежит! — хором выговорили братья и тут же, обнявшись, дружно рассмеялись.
— Луковая подливка будто из ананаса, — дождалась своей очереди дочь Людмила Степановна.
Вечерело. Краски теряли насыщенность, микшировались, белое поглощалось серым, ему на смену выползало фиолетовое. Последний солнечный луч, зеленый и перпендикулярный, прощально и немного картинно восстал над землей, напоминая просвещенному уму о геометрической совершенности бытия. Пластинка провертелась, новой в доме не ставили, некоторое время в воздухе висела абсолютная тишина. Каждый прислушивался к себе — все ли внутри гармонично?.. Сидели неподвижно… Откуда-то из бескрайних вселенских просторов прилетел свежий и трепетный порыв ветра, по холщовому навесу гулко забарабанили перезревшие ягоды барбариса. Высоко в ветвях гугукнул устраивающийся на ночлег дикий тетерев. На соседском участке громко вскрикнула женщина, раздался короткий, хлесткий звук пощечины. Легчайший звон донесся с разбитой Степаном Никитичем куртины — невидимые глазу высокие георгины били друг друга тугими упрямыми головками. На реке трубно высморкался пароходик, хрустнули валежником лоси в близлежащем леске. Едва слышное чавканье выдало нетерпеливых термитов, решивших на сон грядущий полакомиться кипарисной ножкой стола… И вдруг — целый сноп света!.. Слуга Назар включил прожектор на крыше, слияния природы и человека как не бывало — все застеснялись увлажненных глаз и прочувствованных лиц, закрылись ладонями, весело закричали, подхватили друг друга под локотки и, высоко подкидывая колени, побежали к дому.
Перецеловавшись, разошлись по комнатам.
Дочь Людмила Степановна, завершив ритуальное омовение, взяла с ночного столика «Полиньку Сакс» Дружинина.
«…оные, — предостерегал Александр Васильевич, — укроются по-за скирду — и шасть, лобзаться! Рассудку не внемлют ни ухом ни рылом! Срамота одна, рукосуйство! Похоти потакают, плюются, лукавого тешут. Рюшки срывают с салопов. Сайки свежие топчут. Изгиляется бесово семя и произрастает в душах, не из купели поливаемое, а из ведра поганого…»
Сыновья Василий и Артемон перечитывали любимого с детства Юлиуса Эккарда.
«Это есть не очень карашо, — сетовал сентиментальный моралист, — если мы навещаем наш фройнд и незаметно класть в карман чужой мелкий вещи, щипает старенький бабушка и делает кучка инс коридор…»
Степан Никитич помог Аглае Филипповне освободиться от корсета. Тяжелые длинные перси, падая, шлепнули его по рукам. Степан Никитич поцеловал жену в губы. Аглая Филипповна легла и вынула из-под пуховой подушки неразрезанный томик Сенанкура Этьен-Пивера.
«Лоран Бродильяр, — подробно информировал француз, — незаконный сын тринадцатого маркиза де Арманьяка, разбившего в пух и прах под Дувром флот адмирала Джексона, и незаконный внук двенадцатого маркиза де Арманьяка, своей благочестивостью заслужившего почетный титул папского нунция, не перенял по мужской линии ни отваги, ни благородства добрых своих предков — более того, он был отъявленный негодяй во всех отношениях, что несомненно проистекало из дурной наследственности со стороны матери, гризетки и танцовщицы на проволоке Пипианы Мурешану, девицы не слишком щепетильной и чистоплотной…»
Степан Никитич изучал на своей половине постели полученного накануне по почте Джакомо-Алессандро Биксио.
«Пальму первенства всяк отдаст сандаловому дереву, все остальные породы благородством своим затмевающему, место второе присуждаем дереву секвойе, обхватить себя не дающему, место же третье оставляем кизилу, коий варенье дает несравненное и к посадке на даче пригоден без трудностей…»
В сарае горничная Груша, хихикая, читала деду-молоканину рукописного Ивана Крылова.
«Из рощи вылетев, Сова младая на крышу дома опустилась, отдыхая. И тут же ржавый скрип услышала она — старик-засов очнулся ото сна. Едва держался утлый на гвоздях, но постоянно думал о…»
