Евгений Николаев - Дневник последнего любовника России. Путешествие из Конотопа в Петербург
Конечно, возможно, что в будущем я порублю этой саблей немало супостатов, а значит, не напрасно трудился златоустовский мастер, не напрасно перенимал секреты мастерства и был не раз биваем взыскательным своим учителем. И возможно, не напрасно трудились, чахли и гибли рудокопы, добывавшие в шахтах железную руду для моего клинка. А ямщики… И в пургу, и в мороз везли они на казенных подводах в арсенал эту саблю и сабли моих товарищей. Мерзли, мерли ямщики, но доставили… Немыслимо представить, столько людей старались, чтобы этот клинок попал мне в руки и я рубил и колол им врагов… Что ж, возможно, я еще оправдаю труды всех этих людей. Но вовсе не обязательно это случится. Ведь говорят же – если гусар дожил до тридцати лет, он не гусар. А мои тридцать уже не за горами, но я этой саблей не отобрал еще ничьей жизни. Только вот шмелиную. На дуэли, правда, было один раз… Но мы не фехтовали, а сразу стали стреляться. Зачем стрелялись? Из-за пустяка… Глупые головы…
Или вот еще одно странное обстоятельство. До прибытия эскадрона в Конотопе была для меня квартирмейстерами приготовлена квартира у купца Селиверстова. По прибытии в город я, разумеется, на эту квартиру немедленно и отправился. И надо же было такому случиться, что по пути я увидел трактир. Казалось бы – ну, увидел и увидел. Мало ли чего занимательного можно увидеть по дороге. Так нет же – я решил, что на свою квартиру я всегда успею, а вот пообедать и выпить нужно немедленно. Я вошел в трактир, а когда вышел, то сил взобраться в седло уже не имел. Вместо того чтобы поехать-таки к купцу Селиверстову, я улегся отдохнуть в телегу, стоявшую у крыльца. Хозяйкой телеги оказалась краснощекая местная молодка Авдотья, которая и привезла меня спящего на свой двор. Так я и поселился у нее, а не у купца Селиверстова, где уже все было приготовлено для квартиранта-гусара. Такова уж, видно, была планида судьбы. Да – властно играют в делах человеческих тайные силы…
…А вот за плетнем большой деревянный дом, в котором я квартировал у Авдотьи. Моей хозяйке было лет двадцать, и жила она в этом доме уже второй год одна – мужа ее и детей взяла холера. Авдотья держала коз и готовила из козьего молока довольно вкусный сыр. Другие блюда ей плохо удавались, но я, впрочем, не корил ее за это – ведь у каждого есть недостатки. Более того, странно было бы, если б моя Авдотья обучалась поварскому искусству в расчете только на то, что когда-нибудь проезжему гусару вздумается уснуть пьяным в ее телеге, а потом жить с ее владелицей.
– Ну, здравствуй, моя милая Донюшка!
* * *Всю ночь Авдотья прилагала всевозможные усилия, чтобы истощить к утру мой любовный пыл, дабы я по естественной причине отказался от похода на кузнечиху. Когда же Авдотья убедилась, что бодрость моя неиссякаема и проще уложить на бок ваньку-встаньку, расплакалась и стала упрашивать меня не ехать на поединок с Ганной.
Я объяснил, что на карту поставлена не только моя честь, но, возможно, и честь всего нашего эскадрона, и мои товарищи станут презирать меня, коли я откажусь в последнюю минуту от схватки с кузнечихой.
– Да ведь тебе самому хочется кузнечихи! – горько воскликнула Авдотья. – Не только в чести окаянной дело!
– Пожалуй, – ответил я.
– Так зачем же тебе Ганна, коль я есть у тебя? Ну, разве я плохая? Скажи!
Я на минуту задумался, а потом сказал:
– Милая, мне очень нравится козий сыр, который ты так искусно готовишь! Однако ж, если я буду есть только один твой сыр, то он мне очень скоро надоест. Блюда надо разнообразить.
– Да ведь грех это, – утирая слезы, молвила Авдотья, – большой грех.
– Не согрешишь – не покаешься, – подняв перст, изрек я. – Или, как говорили латинские гусары: рeccando promeremur.
На том наш разговор и закончился.
Наша взяла!
Рано утром я основательно подкрепился старательно приготовленным Авдотьей судаком со сметаною, запил съеденное квасом и направился в Ремесленную слободку. Когда я подъехал к кузне, мои товарищи уже все собрались. Они подбадривали поручика Тонкорукова и ротмистра Щеколдина и подавали им разные полезные советы касательно ведения схватки. Я спешился, и мы все вместе подошли к вынесенной во двор наковальне, возле которой, уперев руки в бока и прищуриваясь от утреннего солнышка, стояла кузнечиха. Она не сомневалась в своей победе и потому лишь снисходительно посмеивалась, глядя на нас.
Вокруг живо образовалась целая толпа зевак из разных сословий. Метнули жребий. Первому на кузнечиху выпало идти поручику Тонкорукову.
Лицо его побледнело и вытянулось, как у школяра, которого собирается высечь строгий учитель.
– Ну, давай же, давай! – закричала толпа. – Покажи, как гусары…
Тонкоруков сбросил на землю ножны с саблей и стал осторожным шагом, точно лиса к кроличьей норе, приближаться к кузнечихе. Та села на наковальню и подобрала подол платья.
Поручик остановился напротив и, взявшись за ремень, устремил свой взор к орудию кузнечихи.
– Что ж медлишь?! – закричали в толпе. – Давай!
Тонкоруков нервически закусил губу и вдруг попятился.
– Трус! – крикнул кто-то из зевак, и толпа заулюлюкала.
Тонкоруков напыжился, стал крутить головой, чтобы увидеть того, кто посмел крикнуть оскорбительное слово. Это развеселило толпу, и вот уже со всех сторон ему закричали и грубыми мужскими голосами, и звонкими женскими: «Трус, трус, трус!»
Поручик, спотыкаясь на каждом шагу, поспешил ретироваться. Он шел, как слепой, и только прикрывал лицо руками от летевшего козьего помета, квашеных кочерыжек и прочей ерунды, попадавшейся рассерженным зрителям под руку. Кузнечиха, довольная своей первой победой, горделиво расправила плечи и с ухмылкой посмотрела на нас.
Желваки заиграли на скулах ротмистра Щеколдина. Мужественный воин, прошедший десятки сражений, он не мог равнодушно взирать на позор товарища и тяжело переживал случившееся.
Несмотря на то что следующим по жребию выпало идти мне, ротмистр придержал меня рукою и первым шагнул навстречу кузнечихе. Толпа замолкла. Кузнечиха поудобнее уселась на наковальне и изготовилась. Ротмистр сделал глубокий выдох и пошел в атаку.
Секунда, другая… Вот блеснула капелька пота из-под седого уса старого вояки… И тут вдруг ротмистр вскрикнул, как раненый заяц, и пал пред кузнечихой на колени.
Наши товарищи кинулись к ротмистру, подняли его и бегом понесли прочь.
Толпа, пораженная увиденным, тихо гудела.
– Да что ж, у нее тиски там, что ли, вставлены? – сказал какой-то мастеровой.
– Видать, тиски, – мрачно отозвался другой.
– Да как же она их закручивает?
– Да уж как-то закручивает. На то уж она и кузнечиха…
Теперь настала моя очередь постоять за честь гусарского братства и испытать невероятную силу причинного места кузнечихи.
Я остановился напротив легендарной бабы и посмотрел ей прямо в глаза. Все за версту вокруг смолкло, только с далекой реки слышался встревоженный крик чаек. Я не торопясь расстегнул ремень. Толпа ахнула. Вид моего орудия заметно смутил и Ганну. Она поняла, что перед ней грозный соперник. Однако кузнечиха быстро взяла себя в руки, решительно тряхнула головой и, сурово сдвинув брови, изготовилась. На миг мне почудилось, что степной ветер загудел в ее орудии, как гудит в жерле пушки на крепостной стене.
Я выдохнул и пошел в атаку. Лишь тот, кому доводилось по какой-нибудь досадной оплошке попасть удом меж двух мельничных жерновов, смог бы понять, что испытал я в первые мгновения этой схватки. В глазах у меня потемнело. Потом я почувствовал, что меня сносит куда-то вбок. Невероятным усилием воли я заставил свою руку мертвой хваткой вцепиться в наковальню.
Устояв на ногах, я пошел в новую атаку на кузнечиху. Потом – еще и еще. Все смешалось у меня перед глазами, я не слышал ни бешеный рев толпы, ни биенье собственного сердца.
Пришел я в себя лишь после того, как грозная моя соперница застонала и, всплеснув руками, упала мне в ноги; платок слетел с ее головы, и пшеничные волосы рассыпались по плечам.
– Наша взяла! – ликовали мои товарищи. – Да здравствуют гусары!
Я поднял за плечи кузнечиху и братски обнял – она действительно была достойным соперником в этой суровой схватке. Ганна вся зарделась. Было видно, что она обескуражена, и глаза ее, прежде такие твердые, теперь словно расплывались во все стороны, как у пьяной крольчихи. Она робко поцеловала меня в щеку и проворковала что-то, как голубица.
Тут гусары подхватили меня и с криками «ура»! стали качать и подбрасывать в воздух.
У подполковника Ганича
Мы бурно праздновали с товарищами победу над кузнечихой. Гусары поздравляли меня, многие хотели непременно самолично и во всех подробностях рассмотреть мое орудие, чтоб потом, вернувшись по домам, рассказать о нем друзьям и домочадцам.
