Александр Белокопытов - Рассказы о литературном институте
А уж раз помещение в подвале освободилось, почему бы его подо что-нибудь нужное и полезное не приспособить? К примеру, нутрий не развести? У них и мясо диетическое полезное, и шкура хорошая, дорогая.
А на седьмом этаже почему бы куриц с петухами не развести?
Там комнат-то — полно! А эти… которые с ВЛК, пусть потеснятся, не у себя дома живут. И, правда — развел… В подвале — нутрий, а на седьмом этаже курятник оборудовал: пустил кур с петухами, пусть поживут… и яйца свои будут, и мясо у них тоже — хорошее, мягкое. Поди плохо!
Как-то раз часов в пять утра слышу кто-то долбит ко мне в дверь, ломится… Я спросонья: «Кто там?» А оттуда: «Открывай, комендант с проверкой!» Открываю недовольно. «В чем дело, еще рань такая!» Заходит комендант с чайником чая, говорит: «Горе у меня, петух ночью с верхней полки упал… Наверное, заорать хотел, закукарекать, да сорвался в темноте, шею себе свернул… Ну ничего, я его потом нутриям отдам, пусть сожрут. Давай, петуха помянем…» Так и сели и помянули… Нy, коменданту видней. А петуха он действительно нутриям отдал… Так они его и с перьями, и с костями сожрали за милую душу.
А потом дела начали странные происходить у нас в стране, непонятные превращения, прямо метамарфозы… И в Москве, и в Литинституте тоже, и в общежитии… Какая-то дама объявилась похабная и смазливая по имени Перестройка, стала все вокруг коверкать и корежить, одним — давать, другим — не давать… Конечно, тем, которым ни разу не дала — обидно.
А тут еще слушок прошел, что скоро все с ног на голову переставится, черное — белым будет, — а дно верхом станет… И у нас в общежитии — тоже. Только вначале основательная чистка произойдет, которая — зачистка называется, всех бывших студентов, что за много лет скопились и приживальщиками живут — вон попросят, а на вахте шлагбаум поставят. А раз так, значит — кончалась лафа, отцвела малина, замечательной жизни пришел конец. Был брошен клич: «Спасайся, кто может!» Все все побросали и побежали кто куда… И комендант, дружок, тоже побежал… А я все никак не мог собраться никуда побежать, некуда было бежать.
А дружок в Углич убежал, там спрятался… А как раз перед этим его жена бросила, в Казахстан сбежала… Только он отлучился дня на два, она и сбежала… И детей с собой забрала, и все богатство, им накопленное, вывезла… Он из командировки вернулся — глядь — одни голые стены дома остались… И ни грамма богатства, все надо с нуля начинать.
А я на его жену тогда сильно обиделся. Она, уезжая, и мои вещи прихватила… Я у него на сохранении костюм вельветовый держал. Мне его брат подарил. Однажды приехал, поглядел на мое житье и говорит: «Что ж это у тебя ни одного костюма даже нет? А если куда пригласят на торжество, в чем ты пойдешь, в трико, что ли?» И купил мне костюм на Рижском рынке, и подарил… А я его даже ни разу и надеть не успел, отдал дружку на сохранение… Так он, ни разу ненадеванный, уехал в Казахстан… И еще книги мои уехали… А книги мне особенно жалко — трехтомник Афанасьева «Народные русские сказки». Так что никогда не знаешь, с какой стороны тебя беда поджидает. Но на дружка я не грешу, жена виновата. А жены всегда во всем виноваты.
А я тогда в Сибирь убежал, там спасался… Потом кое-как опять в Москву пролез, пробрался… Стал с дружком в Угличе перезваниваться. А он сам часто мне названивал. Часа в три ночи. Как выпьет лишнюю порцию чаю, так и названивает… Подо-о-лгу разговаривает, минут по сорок… Он там сейчас богатство с нуля начал собирать… А потом вдруг перестал звонить. С год уже не звонит, наверное, занят очень, богатство собирает… Но я — не в обиде. На дружков — не обижаются.
Так что, хороший у меня был дружок, дай Бог каждому таких дружков! Ни днем, ни ночью мне покоя не давал!
ЕВРЕИ, ВЫХОДИ СТРОИТЬСЯ!
Слушатели ВЛК были обычно постарше нас, студентов-очников, и по возрасту, и уж, конечно же, по рангу — почти все они приехали готовыми членами Союза писателей или должны были вот-вот ими стать. И жили они повыше нас, на седьмом этаже. По одному. У каждого был отдельный кабинет, он же — и спальня. Так что почета им было больше.
А так, в принципе, ничем они от нас не отличались. У них тоже — и умных, и дураков, и хитрых, всяких хватало… бегали они, в основном, по редакциям… Бились, как рыбы об лед, хотели побыстрее опубликоваться в столичных издательствах. Кому-то это удавалось, кому-то — нет. Так что мы за время учебы на них вдоволь нагляделись, а они — на нас. Можно сказать, смотринами все остались довольны.
С приходом очередной смены ВЛК, — или ВЛКашников, приходят новые люди… Все они — разные… Одни — интересны, другие — не очень. Я не оцениваю их таланты, а говорю о них прежде всего — как просто о людях. Нам, очникам, за пять-шесть лет обучения — умный очник, чтоб затянуть расставание, берет еще академический отпуск — удается посмотреть на три их выпуска.
Кого только мы не перевидали за время нашей учебы! Самый крепкий, серьезный и основательный их курс тот был, с которым мы жили бок о бок, став наконец студентами. Гена Ненашев, Витя Кузнецов — северяне, Коля Шипилов — сибиряк, и другие… Я говорю о тех, кто мне был близок по духу, по крайней мере, я так считал. Все они были взрослые, матерые мужики и все делали по-мужски крепко и надежно, прежде всего в прозе, конечно… Потом курсы как-то пожиже пошли, помоложе, сероватые и хитроватые…
И вот пришла третья смена ВЛКашников… Возвышался среди них буйным нравом и колоритной внешностью один только Игорь Тюленев, поэт из Перми… Была еще группа переводчиков — человек десять — с русского языка на иврит и — наоборот. Поначалу это казалось странным. Зачем переводить что-то с русского на иврит, когда многие живущие в Израиле — выходцы из России, прекрасно читают и понимают по-русски? Потом перестало казаться странным привыкли к ним. Значит, это — кому-нибудь нужно. Раз поступили, пусть учатся переводческому делу и переводят потом русскую литературу на иврит, а особо талантливые книги с иврита — на русский язык. И произойдет хороший культурный обмен. Все переводчики, за исключением одного или двух, были евреи.
И еще увидел я среди третьей смены ВЛК одного человека, очень уж грустного, даже какого-то неприкаянного… Он как-то и не особенно радовался, что поступил на BЛK, не излучал радость и довольство, — а были и такие, — не был ни деловитым, ни ухватистым… А все больше как-то ошалело оглядывался вокруг с немым вопросом: куда я попал, елки-палки? Среди всех сокурсников он был, пожалуй, самым старшим по возрасту, лицо у него было самое простое — со следами шрамов и в ранних морщинах, и чувствовал он себя постоянно не в своей тарелке. Я подумал, что он скорее всего откуда-то из глубинки приехал, издалека.
Так и оказалось, что он издалека, с Сахалина. А Сахалин это о-го-го где! Только за одно расстояние, что он преодолел, его уважать можно. Звали его Валерий Гордеич. На Сахалине у него осталась девушка — любимая женщина, с редким и чудным именем Кира.
Часто он ходил пьяненький… Нo и когда был пьяненький, веселее не становился, только жаловался вслух, слегка грассируя: «Кира! Где ты? Забери меня отсюда! Я здесь умру!»
И пел одну и ту же песню: «На колидоре — музыка играет, а я один стою на берегу…» — и шумно вздыхал, и плакал натурально — сыпал слезами, и мотал головой… Исполняя песню, произносил он именно «на колидоре», так подсказывала ему душа… Когда я слышу, что вместо «коридор» говорят «колидор», я останавливаюсь… Мне это — как бальзам на душу, именно так часто произносят его у нас в Сибири… Особенно люди, которые постарше. Для меня это — родное слово.
Однажды у него случилась большая радость: на два дня заехала любимая женщина Кира.
Но он был так возбужден от радости, что не смог с ней нормально пообщаться… Тo к ним постоянно долбились сокурсники, чтобы посмотреть на Киру, то — он сам рвался куда-то… Совершенно ошалевший от счастья, выскакивал в коридор и кричал:
— Ко мне Кира приехала! — об этом он был готов кричать на весь мир.
Потом Кира уехала… Он совсем загрустил и затосковал… Стал выпивать лишнего… И чаще бить себя кулаком в грудь и говорить: «Я — гвардии старшина морской пехоты, понял!» — доказывая кому-то свою правоту. Все это в большей мере было вызвано тоской по Кире, а не какой-то природной агрессивностью. Человек он был не конфликтный, даже деликатный, особенно, когда трезвый. И действительно — гвардии старшина морской пехоты. Значит имел право кое-кому и напомнить об этом, если была нужда.
В институт он иногда ходил, посещал курсы, но грусть и тоска его не оставляли… По Кире или по Сахалину? Неизвестно… Вот он и завивал горе веревочкой — выпивал, чтоб забыться… И правильно делал. Я сам иногда так поступал, когда слишком грусть по Сибири заедала… И правда, — легче становилось.
Со всеми своими сокурсниками он был в ровных отношениях, но особенно дружен и ласков был почему-то с евреями — с группой переводчиков. Считали они его своим парнем, и если и боялись, то совсем немного. Ладились у него с ними отношения. Хоть он иногда и грозил им пальцем и выговаривал как бы в шутку: «Вы все здесь в Москве на ВЛК только для того собрались, чтобы побыстрее из России в Израиль удрать! Я все знаю!» Они и деньгами его ссужали… Не помногу, — много у них никогда не было, — но десятку в долг могли дать.
