Владимир Войнович - Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина. Претендент на престол
– Ты куда? – спросил его Ревкин.
– Да я… вот… тут… – Борисов растерялся и прятал глаза. – Вот, – наконец нашелся он. – Петр Терентьевич забыл. – И кинулся мимо Ревкина вниз по лестнице.
Быстро поднявшись к себе, Ревкин увидел в окно, как Борисов, стоя раздетый на холодном ветру, совал бумаги Худобченко, садившемуся в машину. По тому, как Худобченко принимал из рук Борисова эти бумаги, ясно было, что он их не забывал, что он их видит впервые.
«Что-то против меня, гад, написал», – подумал Ревкин о Борисове.
Потом уже стало известно, что в то утро, перед заседанием бюро, Борисов попрощался с женой и дочерью и жене сказал, уходя: «Ну, Манька, иду на страшное дело. Теперь или грудь в крестах, или голова в кустах».
Борисов вернулся в кабинет. Ревкин пытливо посмотрел на него, но тот снова отвел глаза.
– Ну что ж, товарищи, – вздохнув, сказал Ревкин, – у нас тут произошла неприятная история, я надеюсь, что она останется между нами. Я не хотел бы вас пугать, но предупреждаю: каждый, кто вздумает болтать о том, что здесь произошло, будет привлечен к партийной ответственности. А теперь продолжим. На очереди у нас персональное дело товарища Голубева. По этому вопросу слово имеет товарищ Чмыхалов. Давай, Чмыхалов, только покороче, мы и так, – он посмотрел на часы, – задержались.
Поднялся Чмыхалов. Немного смущенный случившимся, он, глядя в бумагу, пробубнил обвинения против Голубева. Они сводились, в общем, к тому, что Голубев с некоторых пор стал игнорировать решения партийных органов, товарищескую критику воспринимал болезненно, в конце концов дошел до того, что сорвал намеченный райкомом срок уборки. Когда ему на это было указано, Голубев отвечал грубо, в присутствии беспартийных колхозников отпускал язвительные замечания, тем самым дискредитируя в глазах масс руководящую роль партии.
Голубеву вспомнилось: был он в прошлом году в большом городе. Машина сбила пешехода. Движение остановилось. Сбежался народ, подъехали милиция и «Скорая помощь». Сбитого увезли. Промеряли что-то рулетками. Засыпали кровь песком. Подмели. Регулировщик взмахнул палкой, и движение восстановилось. И так же катили сплошным потоком машины. И так же торопились прохожие. Словно ничего не случилось. Голубев вспомнил Шевчука. Он лежал у стола, будто сбитый машиной. «Господи! – думал Голубев. – Вот и я помру когда-нибудь от страха перед начальством…»
– Голубев! – дошло до его слуха. – Вы что, оглохли?
Голубев поднял голову и увидел, что все глаза устремлены на него.
– Товарищ Голубев, – повторил Ревкин, – я вас спрашиваю в третий раз, хотите ли вы что-нибудь сказать?
– А чего говорить? – спросил Голубев.
– Как – чего? Вы слышали выступление Чмыхалова? Хотите что-нибудь возразить по поводу сказанного?
– Можно и возразить, – подумав, сказал Голубев.
– Только покороче, – вставил Борисов.
– Можно и покороче, – согласился Голубев.
Вскочил Неужелев.
– Товарищи, я предлагаю установить регламент. Мы тут и так много времени потеряли.
– Какой регламент вы предлагаете? – спросил Ревкин.
– Пять минут.
– Пять много, – заметил Борисов, – достаточно трех.
– Товарищ Голубев, – повернулся к нему Ревкин, – хватит вам трех минут?
– Еще и останется. – Голубев встал, медленно пошел к первому секретарю. – Вот, получите, – сказал он и, положив партбилет на стол перед Ревкиным, пошел к выходу.
– Товарищ Голубев! Товарищ Голубев! – закричали вместе Ревкин и Борисов.
Голубев махнул рукой и вышел за дверь. Члены бюро растерянно переглядывались, не зная, как реагировать на столь неожиданный поступок.
– Это провокация! – вдруг не своим голосом завопил Неужелев. – Мы должны его немедленно остановить!
Борисов, не дожидаясь дальнейшего развития событий, кинулся вслед за Голубевым. Он догнал его уже на улице, где Голубев, отвязав свою лошадь от забора, влезал в двуколку.
– Иван Тимофеевич! – Выбежав без пальто и шапки, Борисов дрожал. – Иван Тимофеевич, ты чего это?
Иван Тимофеевич взгромоздился на двуколку и разобрал вожжи. Лошадь сразу пошла, но он ее придержал и выжидательно смотрел на Борисова.
– Вернись! – призывно сказал Борисов.
Голубев смотрел на него, не говоря ни слова.
– Вернись, Тимофеич, – просил Борисов. – Никто твоей крови не хочет. Ну пожурим малость, ну покаешься, на том и сойдемся.
– В чем каяться? – спросил Голубев.
– В чем-нибудь, – сказал Борисов быстро. – Только не доказывай ничего насчет погоды и объективных условий. Скажи, виноват, запил.
– Значит, пьянство прощается? – спросил Голубев.
– Пьянство можно простить, – сказал Борисов. – Лишь бы все политически правильно было.
– Теперь все ясно, – сказал Голубев, щелкнул лошадь концом вожжи. – Но-о!
– Да погоди ты, – бежал рядом Борисов, хватаясь за борт двуколки.
– Отойди, говорят! – Голубев замахнулся кнутом.
Лошадь рванула, Борисов отлип.
Когда Борисов вернулся в райком, там царила полная растерянность. Обсуждали, что делать. Парнищев предложил:
– Раз он сам положил билет, у нас нет другого выхода, как принять его.
Вскочил Неужелев.
– Нет, товарищи, так нельзя. Это будет политической ошибкой. Мы, товарищи, не можем допустить, чтобы коммунисты кидались самым дорогим для нас документом. Мы должны заставить Голубева взять партбилет обратно. А вот когда он его возьмет, тогда мы его и… – Неужелев сделал хищный хватающий жест рукой.
– Правильно, – сказал Ревкин. – Думается, что Неужелев дело говорит. – (Неужелев скромно потупился.) – Давайте запишем примерно такое решение. Первое: осудить недостойное поведение коммуниста Голубева и указать ему на недопустимость небрежного обращения с партийным билетом. Второе: обязать товарища Голубева принять обратно партийный билет. Выполнение поручить… – Он поднял голову и встретился глазами с Борисовым. – Вот товарищу Борисову и поручим, – завершил он злорадно. Борисов покорно наклонил голову.
33
Пора нам изобразить и свою птицу-тройку. Да где же ее возьмешь? Пусть заменой ей будет крытая полуторка с военным номером на бортах. Она мотается по всем дорогам в пределах расположенного на территории области военного округа. Когда несется она по пустынной дороге, из полуторки доносится визг поросят и ошалелое кудахтанье кур.
Экипаж полуторки, состоящий из трех человек, не считая шофера, чем-то напоминает концертную бригаду, обслуживающую удаленные от центра населенные пункты. Представления, которые дает эта бригада, и похожи на концерты или, точнее, на короткие драматические спектакли с одним и тем же финалом. Но это не концертная бригада, это выездная коллегия Военного трибунала, это тройка. Впереди рядом с шофером сидит председатель, полковник Добренький, приятного вида человек с сизым носом на полном лице. Николай Спиридонович жизнелюб. Любит пить горилку, «шутковать», «спивать писни», неравнодушен к женскому полу. «Худых не люблю, – говорит он. – Люблю таких, шоб было за шо учепиться». К подсудимым относится отечески, часто называя их не подсудимыми, а сынками. «Ну шо ж, сынок, я вижу. Родина тебя вырастила, воспитала, а ты ее предал, як отой Иуда за тридцать серебряных копеек». И приговор в двух вариантах: расстрел или штрафная рота. И похоже, что приговоры эти не оставляют никакого следа в душе Николая Спиридоновича. Вечером того же дня, если попадется хорошая, «душевная» компания, он с удовольствием выпьет, закусит и заспивает:
Ой ты, Галю, Галю молодая,
Подманулы Галю, забралы з собою…
При этом он дирижирует подпевающими, подмигивает и недовольно морщится, если кто фальшивит.
В крытом кузове на скамеечке спиной к кабине сидят коллеги Добренького: два мрачных типа – Целиков и Дубинин. Тут же на полу подпрыгивают мешки. Мешок муки, мешок гороха, мешок картошки. И мешки с живностью: с поросенком, с курами, с гусями.
Бригада разъезжает по территории военного округа с заданием «оперативного осуществления социалистической законности в условиях военного времени». Она судит дезертиров, самострельщиков и прочих военнообязанных, уклоняющихся от священного долга защиты отечества. Еще оперативней всех этих людей можно было бы расстреливать на месте без суда, но тогда где бы члены трибунала брали картошку, муку, поросят и прочее?
А ведь из-за всего этого задерживаться приходится то в одной местности, то в другой. И никак до Долгова добраться не могут.
Но вот уж как будто едут.
Едут! Едут! Не так ли и ты, Русь… впрочем, это, кажется, кем-то было уже написано.
А навстречу полуторке, оставляя за собой вихрящуюся полосу пыли, птицей летит «ЗИС-101», и земляк Добренького, товарищ Худобченко, отворачивая текст от шофера и от сидящего сзади консультанта Пшеничникова, знакомится с документом, врученным ему в Долгове Борисовым.
