Анастасия Акайсева - Куяшский Вамперлен
— Ямато учился на юридическом?
— Да, и мы оба были худшими студентами на потоке. У меня-то изначально способности отсутствовали, а Ямада смышлёный, если б отнёсся к учёбе серьёзно, мог бы и в отличники выйти. Но ему, как и мне, не нравилась выбранная специальность. Мы оба завалили первый экзамен, его пересдачу и на третий раз нас отправили сдавать его с комиссией. Ямада без запинки расправился с билетом и дополнительными вопросами. Преподаватели очень удивились, а потом принялись наперебой его хвалить. Я тогда ещё подумал, что он, наверное, специально сачковал весь год, чтоб внимание привлечь. И вот, казалось бы, всё, пятёрка у него в кармане. Любой студент от счастья прыгал бы. Но только не Ямада. Едва экзаменаторы закончили петь ему дифирамбы, он заявил, что решил перевестись, а отличный ответ — его прощальный подарок преподавателям. Сказал, что знает уже достаточно законов, чтобы всю оставшуюся жизнь экономить на адвокате, а затем просто поднялся и ушёл. Этот поступок вдохновил меня. Тогда-то я собрал всю свою волю в кулак, встал с места и сказал, что тоже хочу сменить ВУЗ.
— О-очень трогательная история, — с сарказмом прокомментировала я, от всей души сочувствуя бедным преподавателям, которым не посчастливилось растрачивать свои силы на двух неблагодарных бездельников. Как будущий педагог по специальности я не могла увидеть в этой безнравственной выходке ничего, достойного подражания.
— Не то слово! — не замечая источаемых мною ядовитых паров сатиры, разошёлся Коля. — Решительность Ямады перевернула мой внутренний мир! Я понял, что это именно тот человек, на которого мне нужно равняться. Я даже перевёлся в тот же университет, что и он.
— После чего станцевал танец радости, как в индийских сериалах, и записался к нему в рабство? — скептически подвела итог я.
— Это вовсе не рабство. Для меня было честью получить приглашение приехать в Крутой Куяш. На нашем факультете много талантливых учёных, и каждый из них отдал бы полжизни за возможность поучаствовать в исследованиях подобного рода.
— К слову о факультетах, — пользуясь случаем, подняла я давно занимавший меня вопрос. — Ямато же учится на фольклористике?
— Угу.
— Тогда на кой ему сдалось исследование аномальной зоны? Мне всегда казалось, что фольклористы — это такие добрые дядьки с балалайками, которые путешествуют по стране на велосипеде и собирают по престарелым бабкам произведения народного творчества.
— Так факультет Ямады просто формально переименовали по требованию министерства образования, на деле они занимаются всё тем же.
— Чем, тем же? — подозрительно прищурилась я.
— Неужели не слышала о факультете "НИАЯ" нашего университета? Столько шуму вокруг него было.
— Факультета НИ-чего?
— НИАЯ — Научного Исследования Аномальных Явлений. Ну ты даёшь! А как насчёт Алимы Бадархановой, основательницы факультета? О ней тоже не слышала?
— А должна была? — неуверенно, стесняясь собственного невежества, уточнила я.
— Как же так! — От возбуждения Конопля даже с места вскочил. — Это же мировое светило метафизики, уфологии и парапсихологии. Автор множества книг и учредитель крупнейших исследовательских центров по всей стране.
— Просто я не очень увлекаюсь вышеперечисленным, — попыталась оправдаться я. — Точнее, вообще не увлекаюсь.
— Да я тоже. Но имя-то её на слуху. Она же была нашей местной знаменитостью.
— Может быть, где-то и слышала, — отмахнулась я. — А почему "была"?
— Алима пропала несколько лет назад. Поговаривают, её исчезновение — дело рук НЛО.
— Ну так лучшего конца для себя уфологу и не пожелать. Что может быть лучше, чем бороздить космические просторы вместе со своими любимыми зелёными человечками?
Возражений у Коли не нашлось, и мы, поболтав ещё немного о всякой чепухе, вернулись к шахматной партии. Я изо всех сил пыталась сосредоточиться на игре, но мысли постоянно возвращались к разговору с лженаречённым. Вообще-то мне и самой хотелось сделать хоть что-то полезное, но, увы, при всей готовности проскакать по горящим избам на безудержном коне, я и понятия не имела, как подтолкнуть Жозефа к откровенности, не навлекши на себе подозрений. Размышления на эту тему ни к чему не привели, разве что шах и мат я схлопотала куда раньше, чем могла бы. В конечном счёте я махнула рукой на составление хитроумного плана, и решила для начала хотя бы просто повидаться с Куяшским Аполлоном.
Осуществила свои намерения я на следующее же утро, благо бессонница позволила мне покемарить всего пару часов, после чего патетическими призывами проснуться и петь сорвала с постели. Пелагею Поликарповну моё раннее появление на рабочем месте так удивило, что она даже забыла дать мне задание. В итоге всё утро я была предоставлена сама себе и, чтобы сделать хоть что-то полезное до прихода Жозефа, занялась обследованием стеллажа, который прежде опасливо обходила стороной. Он располагался на самом видном месте, прямо под уродливым портретом автора, чьи "шедевры" тяготили ни в чём не повинные полки.
Книги Николя вызвали у меня такое же отвращение, как и сам писатель: стиль автора отличался редкостной аляповатостью и бедностью слога. Пролистав с десяток иллюстрированных изданий, являвших собой наискучнейшие биографии бездарных молодых музыкантов, я наткнулась на жизнеописание самого Версаля старшего. Разумеется, в книге не было ни слова об упыриной сущности писателя. В автобиографии он представлял себя простым французом, который с детства грезил о далёкой России и к сорока восьми годам таки решился на переезд в край своей мечты. О детстве и отрочестве Николя умалчивал, ограничившись парой стандартных фраз о живости своего характера. Зато сразу после лаконичного перечисления оконченных учебных заведений следовал подробный рассказ о знакомстве с каким-то итальянским аристократом по имени Леонардо Гуччини. Спустя пару десятков страниц, этот якобы благороднейший из ныне живущих господин перетянул всё повествование на себя. Николя же предстал в роли эдакого скромного Ватсона, самоотверженно конспектирующего важнейшие жизненные вехи человека, куда более достойного внимания потомков, нежели он сам. В итоге по прочтении книги я знала о Леонардо всё, начиная с его любимого блюда и заканчивая названием каждой газеты, мельком помянувшей его славное имя всуе, но совершенно ничего ценного о самом Николя. Раздосадованная, как пассажир плацкартного вагона, обнаруживший, что его место — боковушка у туалета, я уже собиралась захлопнуть бесполезную книгу и вернуть её на полку, когда за спиной нарисовался Жозеф.
— Привет, — коснулся уха его приятный мелодичный голос. — Как дела?
— Отлично, — машинально выдала я дежурную фразу. — А у тебя?
— Ну… — Вамперлен задумчиво почесал нос. — Славно покушал. Да и вообще день хорошо проходит. — Он с интересом посмотрел на книгу в моих руках. — А ты, что это, увлеклась творчеством отца?
— Что-то вроде того, — натянуто улыбнувшись, я поспешила водрузить автобиографическое графоманство Версаля старшего на место.
— Ну и как?
— Если честно, не очень.
— Я тоже так думаю, — оживился Жозеф. — Отец пишет отстойно. Не мудрено, что его книги почти не продаются.
— На что же вы тогда живёте? — сорвалось с моих губ прежде, чем я смогла осознать бестактность сего вопроса.
Версаль младший настороженно осмотрелся по сторонам — не подслушивает ли кто, — и заговорщическим шёпотом сообщил:
— У отца есть могущественный покровитель. Имя не могу сказать. Это секрет.
— Уж не Леонардо Гуччини ли? — в шутку предположила я.
— Как ты узнала? — лицо Жозефа вытянулось от удивления.
— В книжке прочитала. — Мой глаз нервно дёрнулся, реагируя на абсурдность ситуации.
— Отец об этом написал? А мне говорил — рот на замок. Интересные дела. Чего ещё там в этой книжке?
— Ничего особенного, про образование своё пишет, про возраст. Кстати, ему и правда около пятидесяти?
— Издеваешься? Ему как минимум пару сотен.
— А точнее? — Я спохватилась, что слишком давлю, и уже спокойней добавила: — Мне просто ради интереса.
— Точнее не знаю, не спрашивал. Про двести сам догадался, когда книжку его читал о быте девятнадцатого века. Уж очень реалистично написано. А там кто знает, может ему и больше, вамперлены же ужас как долго живут.
— Что за книжка? — с деланным безразличием осведомилась я. — Я бы тоже почитала. Обожаю быт девятнадцатого века.
