Александр Федотов - Новые записки матроса с «Адмирала Фокина» (сборник)
– Ну, что будем исправлять, – уверенно сказал я.
– Ну, Шура, это другой разговор, – поддержал Халифаев, – выручай земляка!
Коля не возражал. Мы подождали пару недель, чтобы ранки на Колином плече зажили. Коля за это время отладил наколочную машинку и заточил струну. Вдобавок к моральной подготовке я разрабатывал на листке бумаги стратегию исправления. Задача была непростая, это не «с нуля» колоть. Тут надо было учитывать уже имеющийся «образ». Нужно было нанести новый рисунок поверх старого. Просто переносить рисунок с кальки не получится. Рисовать придётся начисто прямо на плече. Чтобы замаскировать часть кривых линий, я добавил к рисунку корабельный штурвал и ещё пару деталей, не присутствовавших на первоначальном эскизе.
Когда настал день повторной наколки, я нервничал больше, чем Коля. Халифаев снаружи запер нас на ночь в электростанции навесным замком. Коля устроился на пайолах, и я приступил к работе. Смазанное в черной туши остриё струны мелкой дробью забило по Колиному плечу. Проступила кровь. Пошла первая линия. Коля терпел как партизан, не издавая ни звука. Я ощущал всё бремя ответственности. Тут нет стирательной резинки. Каждое движение оставляло след на всю жизнь. Нужна была предельная концентрация.
Время шло, и от моей первоначальной нервозности постепенно не осталось и следа. Я увлёкся работой, водя острием струны по Колиному плечу, как по бумаге. Постепенно входя во вкус и осваивая технику наколки, варьировал толщину линий, наносил тени и оттенки. Особенно я старался вывести лицо. Надо было, чтобы глаза были не просто точки, а игривые, со зрачками и ресницами. Очень помогало то, что Кротов наколол татуировку тонкими и бледными линиями. Выспавшись днём, мы продолжили работу и на следующую ночь. Когда татуировка была готова, Халифаев оглядел моё творение, цокнул языком и, хлопнув меня по плечу, сказал:
– Коля, ты Шуре бутылку коньяка на гражданке должен поставить. Он тебе руку спас.
Коля улыбнулся видно было, что ему тоже понравилось.
Потом я накалывал друзьям и акул, и ангелочков. Коле на другом плече наколол штат, добавив, по его просьбе, к стандартной ленточке с годами службы ещё и круглый водолазный шлем: Коля принадлежал к корабельной команде водолазов. Он ещё парусник на груди хотел, но не успел. В мае 1989 года мы с Колей демобилизовались.
А ту похвалу Халифаева я запомнил на всю жизнь. Она мне и сейчас сердце греет.
* * *Лом, после дембеля, вернулся домой в Свердловск (Екатиренбург). Стал владельцем небольшого, но прибыльного бизнеса. Женился, родил сына, отстроил загородный дом. Часто приглашает в гости. Когда нибудь обязательно к нему выберусь.
Коля Кондрашов после службы вернулся домой в родную деревню в Рязанской области. Он живёт там и сейчас. Работает водителем на скорой помощи. Женился и вырастил красавицу дочь. В жизни у него всё просто, ясно и надёжно.
Макароны
Кто не сидел на киче, тот не служил на флоте.
(Поговорка)
Справка: Подволок – внутренняя (нижняя) сторона палубы, палубной обшивки, потолок корабельного помещения.
Гарнизонная гауптвахта Владивостока, именуемая в простонародии «кича», как и положено уважающей себя старинной военной тюрьме, была окружена аурой пугающей таинственности. В этой тюрьме, построенной при Николае Втором, ещё революционер Сергей Лазо сидел. О киче ходили самые невероятные слухи, их пересказывали все, кому не лень, хотя тех, кому на самом деле довелось там сидеть, были единицы, Это было, конечно, не потому, что пролетчиков, кандидатов на отсидку, было мало. Их-то, как раз, было хоть отбавляй. Просто, единственная на весь Владивостокский гарнизон гауптвахта, рассчитанная на шестьдесят два человека, физически не могла вместить всех желающих. Получалось так, что на кичу попадали только самые закоренелые, но даже им приходилось порой месяцами дожидаться заветного места. А незакоренелым же даже сутки ареста перестали объявлять, знали: бесполезно, все равно «мест нет». Я, так уж получилось, стал как всегда, исключением из правил. Я загремел туда «по карасевке, не отслужив на корабле и шести месяцев. А случилось это из-за макарон. Но, всё по порядку…
Ощущая в груди участившееся сердцебиение, я подошел к люку, ведущему в жилой кубрик радиотехнической боевой части БЧ-7. Во время заводского ремонта этот кубрик, рассчитанный для проживания сорока человек, «жилым» можно было назвать только в больших кавычках. Ряды обшарпанных двухъярусных шконок, палуба, на которой кое-где еще сохранились остатки старого линолеума, ржавые переборки – всё это напоминало лагерный барак после артобстрела. Унылые огоньки горстки тусклых лампочек, вживлённых «на соплях» в свисавших с подволока провода, света и уюта не добавляли.
С трепетом в сердце я приподнял неплотно закрытую крышку люка. Закрыться ей мешал толстый гофрированный шланг, протянутый в кубрик с берега. Зимой через этот шланг кубрик отапливали горячим паром. Тепла на всех всё равно не хватало, и личный состав спал зимой в шинелях, накрываясь лишними матрасами. Зато от чудовищной влажности даже булавочные уколы гнили и не заживали месяцами. Это сюда, в этот кубрик, я попал из уютной родительской квартиры, спустя всего неделю после призыва. И этот кубрик БЧ-7 стал моим домом на протяжении первого, самого трудного, года моей службы.
Никто из нас, духов и карасей, без крайней необходимости и не думал спускаться в этот кубрик в дневное время. Боялись привлечь к себе внимание скучающих годков. Поэтому, караси и духи стекались из своих шхер в кубрик только по ночам. Первая заповедь духа – вовремя зашхериться.
Сегодня, вопреки этой заповеди, я шел в кубрик среди бела дня, влекомый именно крайней необходимостью: мне срочно нужно было забрать из своего рундука конспект для политзанятий. Надо было готовиться к итоговым политзанятиям, и Большой Зам голову оторвет, если ленинские «Апрельские тезисы» не будут вовремя законспектированы. А за этот пролёт придётся потом, как пить дать и перед годками ответ держать. Вообще для подготовки к этим итоговым политзанятиям необходимо было написать 13 конспектов политических лекций, прочитать законспектировать 11 работ В. И. Ленина. Всё небольшое свободное время уходило на эту «писанину». Оригиналы работ вождя мирового пролетариата мы, конечно, не читали. Но зато передирали конспекты с тетрадей ушедших на дембель товарищей. А те в своё время проделывали эту же упрощенную процедуру конспектирования. В результате многоразового и многолетнего переписывания из одного «кривого» конспекта в другой, при прочтении подобных «Апрельских тезисов» создавалось ощущение, что Ленин бредил. Бредил чем-то вроде «…революционное оборончество, перехода власти аннексий на деле, миром свержения…» Особенно интересные получались варианты, когда переписывали из тетрадки какого-нибудь представителя особо отдалённого аула. Одно хорошо, что замполиты наши конспекты не читали. Проверяли, в основном, на внешний вид, а содержащаяся внутри ахинея представляла интерес только для очередного переписчика.
– «Свои!», – крикнул я, откидывая крышку люка, и слетел вниз по трапу.
Кричать «свои» – обязательное условие. Дневальный (дежурный по кубрику) мог, не дай бог, принять меня за офицера и переполошить годков, которые в это время могли резаться в карты, выпивать, смотреть в телевизоре что-то, кроме программы «Время», или заниматься ещё каким-либо неуставным занятием. В случае ложного шухера кара была бы незамедлительная и жестокая.
Вниз по трапу я именно слетел. Медленно спускающийся по трапу карась – для годка, всё равно, что красная тряпка для быка. По флотской традиции, верх и вниз по трапу, все, включая самих годков, передвигались только бегом. Правильно бежать по трапу, не держась за леера (поручни), не спотыкаясь и не перескакивая через балясины (ступеньки) – это целая наука. Для этого, например, ступня, ставится на балясину под углом сорок пять градусов. Обучение карасей скоростному бегу по трапу – одно из любимых развлечений годков. Удобно устроившись на рундуках, они могли часами отрабатывать этот приём с молодыми матросами.
Слетев вниз, я наткнулся на низкорослого, упитанного карася Юлдашева, он дневалил по кубрику. По лицу Юлды было видно, что повязка дневального на рукаве давит на него тяжким бременем, заставляя стоять неотлучно в кубрике, полном годков, как в осином гнезде.
– О, дух ввалился, – недобро ухмыльнулся стоявший возле трапа чернявый годок по кличке Долган.
– Добро пройти? – обратился я к нему за обязательным для карася разрешением.
Долган лениво кивнул.
Я проскользнул за конспектом к своему рундуку, находившемуся, как назло, в самом дальнем углу кубрика.
– Дневальный! – прогнусавил с верхней шконки годок Силиян. Его всклокоченная голова свесилась в проходе.
