Константин Изварин - Военно-морские рассказы
Если вам когда-нибудь доведется побывать на самом краю света и судьба занесет вас во вторую бригаду, а тем более, на «Кедров», вы обязательно услышите о Быстове. Да, вам обязательно расскажут множество историй; ну, например, о том, как Быстов строил сауну, она еще потом так красиво развалилась, но было поздно, потому, что полученный отпуск Быстов уже отгулял. Или о том, как Быстов в Керчи с женщинами общался — продуктивно, надо полагать — потому как сам Быстов рассказывал... с бо-ольшой выдумкой. Еще могут рассказать о том, как нас троих вохра ловила по всему заводу, в той же Керчи. Да многое могут рассказать. О Быстове.
Говоря словами пролетарского классика: «Молодой матрос, решающий, с кого бы сделать службу свою. Скажу, не задумываясь, — делай ее со старшего матроса Быстова».
Кстати, Ряузов был очень недоволен, когда я перефразировал классика впервые. Но пусть вас это не смущает. Просто уверенный в себе Ряузов в поэзии абсолютно не разбирался. Тогда. Как сейчас не знаю.
А началось все с того, что мечтавший о службе на Флоте Быстов попал в пограничные войска. Пришлось ему утешиться тем, что морчасти. И отправиться... в Анапу... для начала.
В Минводах предстояла пересадка. Поэтому три десятка стриженых наголо призывников расселись в зале ожидания, рассказывая друг другу анекдоты и дожевывая то, что еще оставалось. На дворе стоял октябрь, в родной Чите давным-давно выпал снег и среди теплой кавказской осени наши, одетые в ватники и ушанки, защитники Родины смотрелись несколько сюрреалистично. Так, должно быть, выглядит родной российский бомж в самой середине причесанных пляжей насквозь буржуазной Калифорнии.
Неподалеку разместились узбеки. Судя по стриженым макушкам и огромным хурджунам, счастье защищать родные рубежи выпало и им.
В таких условиях люди сходятся быстро. Уже через несколько минут завязался разговор: «А как у вас? А вы откуда? А вы куда? А мы в Читу».
— В Читу?! А мы как раз из Читы!
— Ну?
— Точно!
Если ты настоящий моряк, то желание весело обмануть ближнего у тебя в крови. И случая ты не упустишь. Быстов был настоящим моряком.
— В Читу, значит, — сказал он задумчиво. И сдвинул ушанку на затылок. — А вы знаете, какие в Чите морозы? Сейчас. Уже.
Узбеки не знали. Откуда жителю знойного юга, знать какие морозы в Чите... сейчас... уже? Поэтому они переглянулись, потом сконцентрировали взгляды на Быстове.
— Морозы? — хором переспросили узбеки.
— Еще какие морозы, — подтвердил Быстов. — Во, видали, в чем одет? — Он демонстративно запахнул ватник и опустил уши на шапке.
Узбеки задумались. Они-то были одеты в халаты и тюбетейки. У них, в Ташкенте, морозов не бывает. Кто ж знал, что в Чите уже давно снег... лежит.
Быстов картинно выждал еще несколько минут, потом предложил:
— Так что давайте одеждой меняться. А то еще позамерзаете... по дороге...
Уж очень хотелось Быстову в тюбетейке походить.
Узбеки насторожились. То, что говорил им Быстов, казалось весьма и весьма... правдоподобным. Но, с другой стороны, просто так менять халат на ватник и тюбетейку на ушанку им не хотелось.
Быстов жаброй чувствовал, как узбеки сомневаются. И то, в чем они сомневаются, уже виделось ему сдвинутым на правое ухо.
— Ну как хотите. — Быстов отвернулся. — Не говорите потом, что холодно.
В отличие от узбеков, читинцам идея Быстова пришлась по вкусу. Всем, наверное, вспомнилось детство, сказки «Тысячи и одной ночи», а жаркое дыхание Средней Азии — минареты, виноградники, пустыни, восточные базары — хмелило, опаляло и само просилось на плечи.
— Да! — загалдели они наперебой. — Морозы! Холода! Снег! Давайте меняться.
И в подтверждение чистоты своих намерений сдергивали с плеч старенькие ватники.
Если говорит один — он наверняка врет. Но если говорят все... правда... наверное.
Вся мудрость Востока — от Насреддина и до наших дней — кричала узбекам: «Давай! Меняй! Не упускай выгоду!».
И узбеки решились. Сначала один, потом второй, потом все подряд сбрасывали халаты, сдергивали тюбетейки и меняли, меняли...
Их узкие глаза зыркали счастливо из-под надвинутых по самые брови ушанок, тонкие руки болтались в рукавах ватников, но в целом, узбеки были довольны.
Быстов затянул пояс халата, сбил, как и хотелось, тюбетейку на ухо и с размаху насадил свою старенькую ушанку на узбекскую голову.
— Читинцы, строиться! — скомандовал сопровождающий. И оглядев колонну, добавил: — Шагом марш, Аладдины.
Про Индию
Деньги были длинные, но узкие. Розового цвета, украшенные монументальными изображениями тракторов, комбайнов и прочей сельскохозяйственной утвари. Между этими ископаемыми чудесами буржуазной техники тут и там виднелись рабочие с гаечными ключами, крестьяне, держащие мотыги в положении «на плечо», пышущие здоровьем женщины в сари и защитники освобожденной от колониального гнета Индии, абсолютно, кстати, неотличимые от зловредных сикхских террористов.
Кроме этого каждая купюра была аккуратно продырявлена в уголке. Два раза. Две малюсеньких дырочки.
Объяснялось это просто. Темные индусы, решив не утомлять себя изобретением банковской упаковки, попросту сшивали деньги степлером.
Мичман Березовский, именуемый, конечно же, Березой — огненно-рыжий, безжалостно вспотевший и возбужденный донельзя — поддевал ножом скобу, аккуратно вытаскивал и слюнявя пальцы отсчитывал, сверяясь с ведомостью.
— В очередь станьте. Не напирайте, — страдальчески ныл он. — Распишись. Получи. Отходи. Следующий.
Глаза его при этом были круглые как два советских пятака. Мичман страдал. Вообще-то он раздавал деньги. Но раздавая деньги мичман страдал. Страдал так, как могут страдать только лишь баталеры.
— И заем вам столько денег? — ворчал он, поддевая очередную скобу. — Будь моя воля... Получи, — шлепал он по столу валютой.
И очередной осчастливленный зарубежными деньгами уходил, лениво раздумывая на что потратил бы волю товарищ мичман. Если бы она была его.
Между террористом и трактором помещались арабские цифры «пять» и «ноль», а под ногами тетки в сари можно было прочитать «rupie». Рупии стало быть. И таких бумажек доставалось аж по четыре штуки. «А зачем тебе больше? — спрашивал Березовский». И был прав. Больше и правда незачем. Да и эти ни к чему.
Панаджа встретила грязью, пылью, нестерпимой жарой. Наш, сотрясающийся всей железной утробой, автобус с водителем рулившим не куда положено, а куда глаза глядят и курчавым пацаненком всю дорогу не выпускающим изо рта свисток, остановился с душераздирающим скрежетом переходящим в предсмертный стон прямо посреди площади. Некогда центральной, а теперь судя по всему, базарной. Казалось, что на этой самой площади собралось население если не половины Индии, то уж половины Гоа — точно. Товар лежал на наспех сколоченных прилавках, болтался на вешалках. Иногда располагался прямо на камнях. Даже статуя, поставленная не то многорукому богу Шиве, не то белому колонизатору Редьярду Киплингу в несколько слоев была увешана платьями, автомобильными чехлами и еще чем-то очень цветастым.
Город с криком превращался в один большой базар.
— Почем? — спросили наши, подходя и тыча пальцем в направлении чего-то.
Обрадованный индус залопотал по-своему, потом по-английски...
Наши смотрели на него как юный партизан на преподавателя немецкого языка.
— Ты чего, — покрутили они пальцем у виска, — не понимаешь? Тебя же русским языком спрашивают: Сколь-ко сто-ит? Хау мач, понял, нет?
Говорили они при этом громко и руками совершали некие движения, долженствующие, видимо, помочь при переводе.
— Ну чего смотришь, блин!
Это дошло. Индус достал ручку и на ладони нарисовал трехзначное число.
— Да ты охренел, мужик! — высказали свое мнение наши, воодушевленные установившимся контактом. — Такие цены!..
Индус захлопал глазами. И даже побелел. Потом зачеркнул первое число и написал другое. Поменьше.
— Ну вот, — сказали наши, — налаживаются... отношения. И индуса можно научить... в общем...
Правда то, чему можно научить индуса, злодейски искореняется славным племенем замполитов, поэтому здесь мы об этом упоминать не будем.
— А ну дай. — Наши отобрали у индуса ручку и самостоятельно нарисовали цену.
Индус глянул на ладонь, и глаза его округлились.
Он схватился за голову, потом подпрыгнул и с криком хлопнул себя руками по бедрам.
Потом индус приземлился. И начал говорить. Он говорил долго и пространно, витиевато и красноречиво. То прикладывая ладони к груди, то вздымая их в жаркое индийское небо. Честное слово, если бы наши понимали по-английски...
— И чего ты, мужик, горло дерешь? — пожали плечами наши, разворачиваясь. — Не, дорого слишком. Пошли.
