Александр Крыласов - Запойное чтиво № 1
— Какой дурак додумался устраивать генеральное совещание по понедельникам в восемь утра?! — бушевал Кондаков, лупцуя подушку кулаками.
— Ты же и додумался, — укорял его внутренний голос, — чтобы всех пьянчуг в «Мураторге» выявить.
— Я-я-я?!
— Ты-ы-ы. Мазохист чёртов. Ты представляешь, как тебя будет плющить и колбасить до обеда?
— Представляю, — сникал Толян, — может, душ принять?
— В четыре утра? — фыркал внутренний голос, — спи, давай. Может, за пару часов отойдёшь.
Толик погружался в утренние кошмары: «То он летал голым по офису и грозился превратить подчинённых в писсуары, то босс ставил его к стенке, наводил револьвер и целил в лоб. Кондаков слёзно умолял:
— Андрей Юрьевич, не надо! Оставшимся здоровьем клянусь, я подниму в этом месяце процент продаж!
Но раздражённый хозяин не верил, ворча:
— Мудрила грешная, ты даже сельмаг не потянешь. Не дёргайся, хотя бы умри достойно.
И лупил, лупил, лупил в него из револьвера.
— Не на-а-адо! — выл Кондаков, уворачиваясь от града пуль».
— Ты что, сдурел? — толкала его в бок сонная супруга, — что ты крутишься, как глиста на сковородке?
Кондаков искренне завидовал безработным, которые неспешно поправлялись на скамейках утренним пивом и собирались после опохмелки завалиться спать. Если бы у Анатолия Анатольевича спросили, что такое счастье, он несомненно бы ответил: «Счастье — это похмелиться утром ледяным пивом, включить телевизор и никуда не колесить». Последняя неделя в холдинге напоминала ад на выезде, и в week-end старший менеджер выполнил двойную норму по виски и капусте. В понедельник он вышел к машине хворым и измочаленным. Во дворе сидели его бывшие дворовые друганы и пили «Арбатское». Увидев Толика, Арсений, соратник по детскому саду, привстал, дурашливо поклонился Кондакову и выдал:
— Олигархический тост. Я знаю, его и в Куршевеле, и в Ницце цитируют: «Ну, как говорится, чтоб баррель рос и баржи плыли. За нас, за олигархов».
Троица дерябнула из пластиковых стаканчиков сухонького и стала закусывать плавленным сырком «Дружба». Если бы не полный двор «лексусов» и «мерседесов», можно было подумать, что время повернуло вспять. Арсений вновь разлил бормотуху по стаканам, и слово взял Роберт, одноклассник Кондакова.
— Философский тост: До сорока грустить было некогда, а сейчас незачем. Ну, за нас, за пенсионеров-философов.
Три «пенсионера-философа» тяпнули «Арбатского» и вкусно закурили. Анатолий Анатольевич с ненавистью взглянул на этих тунеядцев и проглотил слюну. Он дорого бы дал, чтобы оказаться сейчас на их месте. Арсений, Роберт и Гога уже давно нигде не работали, перебиваясь случайными заработками, с жёнами они развелись, а детям помогали лишь советами, да пожеланиями. Очередь говорить тост дошла до Гоги, он откашлялся и отчебучил:
— Ещё один философский тост: Сидят три мужика, выпивают. Вдруг мимо идёт похоронная процессия. Один из мужиков комментирует: «Это Иванов. Всю жизнь пил, курил, по бабам бегал». Два мужика отодвигают рюмки: «Не будем пить». Через двадцать минут идёт вторая похоронная процессия. Первый мужик опять просвещает: «Это Петров. Не пил, не курил, только с женой». Мужики зачесали репы: «Слушай, а всего-то двадцать минут разницы. Наливай». Ну, опять за нас, за пенсионеров-философов.
Три ленивца смаковали сушняк, курили, наслаждаясь жизнью, и с превосходством поглядывали на похмельного Толика. А Кондакову было даже страшно представить, что случится с ним, если он закурит. Из подъезда вышла девушка. Гога тут же осчастливил всех новым тостом:
— Холостяцкий тост: Женщины, они как слоны: наблюдать приятно, а своих заводить не хочется. За то, чтобы наша семейная жизнь не превращалась в зоопарк. Ну, за нас, за холостяков.
Трое бездельников шарахнули и за холостяцкую вольницу. Гога вытряхнул последние капли в стаканчики, напоследок выдав программный тост:
— Выпьем за то, чтобы всё нам было параллельно и только земля — перпендикулярно. Ну, за нас, за пофигистов.
— Лодыри, — буркнул Кондаков, подходя к своей машине, — ханыги. Вы когда, пропитушки, на работу устроитесь?
— Ты, Толян, свечку с двух концов жжёшь, а мы только с одного, — усмехнулся Арсений, — у нас с деньгами туго, мы и клюкаем по чутку, да ещё и сухоньким с утра поправляемся. У нас всё по науке. А ты, небось, вчера литруху в одну лузу съел?
— Две, — простонал Кондаков, — два литра вискаря вчера уговорил.
— Ну, ты боец, — оценил Арсений, — нам уже не по тридцать лет, такие рекорды ставить.
— И не говори.
— Ты, Толян, выбирай уж что-нибудь одно: или пить, или работать. А если будешь совмещать — крякнешь, как пить дать.
— Давай, Арсюш, нахлобучь его, — стали подзадоривать приятеля собутыльники.
— И нахлобучу, — оживился Арсений, — тоже мне буржуин нашёлся, в одинаре квасить. Ты чего от народа нос воротишь?
— Да какой вы народ?! — вскипел Анатолий Анатольевич, — люмпены поганые!
— Кто? — не понял Гога.
Он единственный в компании был без верхнего образования.
— Маргиналы, — пояснил Роберт, — а ты, Толян, оппортунист и конформист. Продал идеалы юности за новый «BMW».
— Лузеры! — взвыл Кондаков, — вот страна родная, никакого тебе разделения по округам и кастам! В Нью-Йорке есть богатые районы, и есть бедные, в Париже есть дорогие округа и заселённые голозадыми эмигрантами, а Москве все кучкуются вперемежку. Элитное жильё стоит рядом с хрущобами и банкиры вынуждены нюхать потяру водителей грузовиков.
— Да какой ты банкир, — расхохотался Арсений, — так, старший приказчик.
Роберт и Гога покатились со смеху.
— Завидуете вы мне, вот что я вам скажу, — прищурился Кондаков, — я состоялся как личность и как руководитель, я уже набомбил больше ляма баксов, а вы так и остались голодранцами и неудачниками.
— Ты не руководитель, ты — руководятел, — заржал Гога.
— А ведь ты, Толюн, когда-то Германа Гессе читал, — укорил Роберт, — Жан-Поль Сартра в кармане лелеял. А теперь в кого превратился?
— Лёшка-то Епишкин уже отдуплился, — напомнил Арсений, — а тоже всё пальцы гнул: «я men крутой, я круче всех». А мотор взял и заглох, несмотря на его три коттеджа и два «бентли». Сердцу, ему всё равно, сколько ты наворовал. Почему в нашей стране нувориши нажираются виски? Уму непостижимо. В нём самое большое количество сивушных масел, именно из-за них у виски такой насыщенный цвет и запах. Во всем мире виски пьют для понтов: наливают на два пальца, разбавляют содовой и цедят три часа. А если хотят нажраться, то сандалят русскую водку. Она — самый очищенный продукт из всех возможных.
— Ну, только не та водка, которая у нас в палатках продаётся, — подал голос Гога.
— Само собой, — усмехнулся Роберт.
— Хотите, стихи почитаю, — предложил рассолодевший Арсений, — я тут от безделья стихосложением занялся.
— Дава-а-ай.
Белочка
Геннадий Юрьич Котешков
Родился в городе Калуге,
Был славным малым для дружков,
И наказаньем для супруги.
Он был не лётчик, не артист,
Ходил не в смокинге, а в робе.
Простой мужик, бульдозерист.
Но у него имелось хобби.
Мужик без хобби — шантропа,
Кулёма, мякиш, дурачина,
Ханурик, манная крупа,
А не ухватистый мужчина.
Кто ловит рыбку подо льдом,
Кто на охоте лубенеет,
Кто штангу жмакает с трудом,
Кто перед юбкой столбенеет.
Кто пилит лобзиком дрова,
Кто запускает в небо змеев,
Кто с тёщей бьётся за права,
На грудь, знак Бэтмена наклеив.
Вот и Геннадий был таков.
Назло бунтующей утробе,
Он из супружеских оков,
Бежал к друзьям навстречу хобби.
Напрасно Зиночка, жена
Взывала к голосу рассудка.
Порой весьма поражена,
Его отсутствием на сутки.
А он, отринув суетное,
Еду не ставил, ни во что
И не закусывал спиртное
Нигде, ничем и ни за что!
Гордился Гешей весь подъезд.
Аж целый литр, приняв на рыло,
Он даже коркой не заест,
Не то, что менеджер Кирилла.
Кирилла плавленый сырок
Спешил, ущучить втихомолку.
Вот чмо. Закусывать — порок.
За это пальцы в кофемолку.
И колбасу, и буженину
Гендос с ухмылкой отвергал.
Пусть заедают буржуины.
Кто закусил — тому фингал.
Катилась слава по Калуге,
Уже ему смотрели вслед
Влюблёно «синие» подруги,
Мол, Геша — редкий оглоед.
Мол, у Гендоса рот «такус-с-сий»!!!
Он водки хоть ушат махнёт,
И даже килькой не закусит,
И рукавом не занюхнёт.
Один из Гешиных дружков
Вдруг очутился в коматозе.
Да и Геннадий Котешков
Задвинул на фиг свой бульдозер.
Но он не смог уйти от дел.
Дитя авралов и аккордов,
Гендос на лаврах не балдел,
А шёл на новые рекорды…
Под вечер видит Котешков,
Как из-под бронзовой чеканки
Вылазят пять его дружков
С пивком и связкою таранки.
Ожил игрушечный жираф.
А чёрт с рогами на забрале,
Ковш, у бульдозера украв,
Не сознаётся, мол, не брали.
А колченогий табурет
Стремится, треснуть по затылку,
А вместо зеркала портрет
Братухи Кащенко с бутылкой.
Такая чудится пурга,
Что стынут кожные покровы,
А у Геннадия рога,
Как у какой-нибудь коровы.
Хлебнуть бы водки из НЗ.
Кругом козлы, единороги
И даже самка шимпанзе
Ему попалась по дороге.
Нет, это вроде бы жена,
Сопит в дверях, поджамши губки,
Напряжена, раздражена,
Мачете делая зарубки.
«Пожалуй, это попадос.
Скорее полная засада», —
Бормочет про себя Гендос,
Спеша свалить из зоосада.
Но тут из Гешиных ушей
Цветные ёжики попёрли.
Их нужно срочно гнать взашей,
Пока последнее не спёрли.
Они Гендоса допекли,
И он стал дрыгать враскорячку…
Тут Гешу в «дурку» упекли.
Диагноз: Белая горячка.
А там, конечно же, его
К нормальной жизни возвернули:
Освободили от рогов
И на три года кодирнули.
Грешно смотреть в чужой роток
И чьи-то хобби хаять шибко,
Но ты заку-у-усывай, браток,
Не повторяй его ошибки.
А лучше утром не казнись,
Что перебрал вчера малёха,
И тоже на год тормознись.
Не помешает. Слышишь, Лёха?
И ты, как суслик не дрожи,
Что начудил вчерась маненько
И тоже на год завяжи,
Не то посадят. Понял, Женька?
Сердце Кондакова неожиданно зазвенело и задребезжало, как мелочь в горсти. Сразу стало не хватать воздуха. На Толяна девятым валом накатила дурнота. Он обессилено опёрся о капот машины.
