Александр Силаев - Так хохотал Шопенгауэр
Шопенгауэр одобрительно кивнул.
— Речь не о том, Саша, — мягко сказал Леха, покачивая бокал с вином. — Я слышал, кто такие пассионарии. Речь о том, что ты сам распускаешь нацию. Подтираешь сопли взрослым детишкам. Возьмем парня, которому правительство мешает плодиться. Ну нельзя ему сопли подтирать, это преступление против жизни. Ты его убей лучше. И ему так лучше, и остальным. Нельзя кривить законы жизни, поддерживая таких.
— Я его не поддерживаю, — быстро ответил Железов. — Я дарю ему утешение, то есть пустой звук. Он меня поддерживает. А поддерживая меня, он оправдывает свое рождения. Если такие приведут меня к власти, значит, и такие не зря родились.
— На козле далеко не уедешь, — гоготнул Илья.
Шопенгауэр плавно наполнял рюмку…
— Уеду, — твердо пообещал Железов. — На козле можно упрыгать в такую даль, которая вам не снилась. Сами в скором времени убедитесь.
— Да увидим, чего там, — махнул ладонью Илья.
— Расскажи про разборки в Китеже, — попросил Шопенгауэр Алексея.
— А чего рассказывать? — смутился Леха. — Обыкновенная мужская работа.
— Интересно, — объяснил Шопенгауэр.
За окном темнело. Вечерние дети трезвонили во дворе, по вечерним делам шелестели автомобили. Город жил в вечернем пейзаже, распростившись с дневными делами и полуденным воздухом. В вечернее время все по-иному: другие деревья, собаки, девушки и совершенно другой запах новорожденных мыслей, каждая мысль ведь обладает своим запахом, цветом, звуком… Все по-другому, когда наступает вечер. А ночью опять все меняется. Потом наступает утро, и опять раздает привычным вещам новые и необыкновенные смыслы.
За распахнутым по случаю июля окном медленно начинала клубиться ночь. Сначала окопалась в углах, а затем кошачьи подбиралась к ровным площадкам. Некоторые отходили спать, а другие ожидали почувствовать свою жизнь в измененном воздухе несветлого города. Предметы опять находили новые контуры и значения. И ночная кошка уже не дневная кошка. Не говоря уже о различии людей, окон, музыки… Другие они, хоть и те же самые: и ночью в книге вычитывается иное, чем прочитывалось в ней днем. И ситуации приходят совсем иные, невозможные при солнечном свете. И мысли, и чувства, и ощущения от творимого на глазах обновления мира.
Стемнело. Жизнь перешелкнула на работу в новом ландшафте. А мужская компания за приоткрытым окном с радостью слушала о настоящей мужской работе.
— Хорошо, — раздельно-весомо произнес Шопенгауэр. — Спасибо, Леша.
— Я ничего тебе не сделал, — удивился тот.
Шопенгаэур рассмеялся, на сей раз по-доброму, по-привычному, почти по-людски, а не по-своему, без святого надрыва и вольчьей задоринки:
— Сделал, Леша. Я смотрю на тебя и радуюсь. Не перевелись, короче, мужчины в русских селеньях. Потому что окончательная хана придет Хартлэнду в тот момент, когда в миллионных селеньях переведутся мужчины. Женщины не спасут, без мужчин они не даже не совсем женщины. Смотрю на тебя и думаю: а ведь не хана еще Хартлэнду.
— Спасибо, — ответил несмутившейся Леха. — И насчет баб совершенно правильно, кого им спасать? Слабоваты бабы на энергетику.
— Водки что ли выпить, — бессвязно предложил Илья.
— Ребята, мне утром выступать, — извинительно напомнил Железов.
— Перед твоим избирателем выступать только с бодуна, — безапеляционно заявил Шопенгауэр. — Или по накурке с пары затяжек. Твой избиратель, Саш, такая зверушка, что большего не заслуживает. Чтобы терпеть его помятые рожи, надо вообще переходить на ЛСД и пейотные шарики. Или на углубленные дзэнские медитации. В крайнем случае, на добротный и трехразовый секс. А то захрюкаешь как народники.
— Разве народники хрюкали? — недоверчиво спросил Железов.
— Я в этом не сомневаюсь, — без тени улыбки утвердил Шопенгауэр. Все их действия так или иначе есть следствия большого рассеянного перехрюка. Ребятам по всему не хватало пейотных шариков, дзэнских медитаций и регулярного секса. Вот и перехрюкнули с раздолбая. А историки: в народ, за людей, цели там святые и благородные… Хрен-та с два. Делов-то: большой идейный перехрюк на почве истощения жизни. Однако я не читал ни одного российского автора, который разглядел бы за гуманитарно-социальной хреновушкой всего-навсего всхрюк дурной и стоящей на раскоряку жизни.
— Так, значит, мне правильно с бодуна? — переспрашивал Александр Железов.
— Конечно, Саша, — рассмеялся Шопенгауэр. — Ты пока хрюкаешь неискренне, за что мы тебя ценим и уважаем. Однако профессия портит. Хочешь пройти по одномандатному коровнику, честь тебе и любовь. Но не дай бог превратиться в лоббиста коровьих дел. Ты уж помычи, порычи, а потом все-таки возвращайся к людям.
— Да я козлов в шеренгу построю, — убежденно пообещал Железов. — Поведу их мочить рога на водах Атлантики. А некоторые поедут на Чукотку мостить автобан Москва-Вашингтон. Поляжет их там несчитано, зато вместо недоделанных людей у страны появится полезная трасса. У меня в голове комплексная программа, и каждый пункт против недоделанных.
— Ай да Вторник, — по-дружески хохотал Шопенгауэр, — ай да сукин сын. Ну не зря, не зря ты родился. Здорово пока говоришь.
А потом они упились вдрызг и поговорили по-задушевному. За окном светало, и в комнату повеяло нежарким утренним небом.
— Наверное, спать, — определил для себя Добрыня.
— Работать, только работать, — бормотал Железов.
Торопливымы движениями он повязывал галстук. До встречи с инвесторами оставалось сорок минут.
— Молодец, — заметил Артур.
— Я знаю, — шипел Железов. — Ты помнишь, где в этом доме бритва?
— Твой же дом, — вздохнул Шопенгауэр. — Тебе и решать.
Из девяти пиджаков Железов выбрал самый тонкий, светло-серый, в едва заметную клетку.
— Ходит слух, что он куплен в Лондоне, — зевнул Артур.
— Пиджачонка-то? Сплетничают, — отрезал Железов. — В Больших Грызунах брал, на распродаже. Не веришь? Я тогда нуждался, ходил в рванье. Имущество роздал беднякам, а до политики еще не дорос.
— Давай наладим в Грызунах пошив нашей униформы, — предложил Шопенгауэр. — У места рабочие создадим, и городишка войдет в историю.
— Это деревня, — с сожалением произнес Железов. — Там десять домов, а живут одни старики. По воскресеньям выползают к бывшему сельсовету и продают друг другу ненужные вещи, это их единственная отрада. Торгуются очумело, хотят таким образом походить на людей.
— Убиенные дела творятся, — с восхищением отозвался Шопенгауэр.
— Одеколон хочу, — капризничал Железов. — Куда нормальные люди ставят одеколон?
«линкольн» подошел к подъезду. Резкий и деловитый председатель партии сел на излюбленное место рядом с водителем.
— В офис, — привычно распорядился он.
Через двадцать минут он смотрел в умные глаза отечественных капиталистов.
— Гарантии дам, — городил он кубики. — Какой пересмотр приватизации? Наоборот, экономику надо предоставить достойным людям. Делайте заявки. Это ложь, что все якобы продано. Далеко не все. Так вот, я продам. Давайте, оценивайте свои возможности. Я продам вам собственность, как наиболее достойным представителям нации. Только сразу договоримся: деньги нужны сейчас. Иначе провалим мою компанию. А если мы с вами ее провалим, какая собственность?
— Продадите по-человечески? — спросили его.
— Нормально, — хохотнул он. — Один к пяти. Оценка по рыночной котировке. Только проплата в ближайший месяц, а расчет при получении механизмов.
— Бесплатно, что ли? — не поверили Железову.
— А что, надо по-другому? — улыбнулся он. — Я предельно честный с теми, кто этого заслужил. Обещал четыреста годовых, будет вам четыреста годовых.
— Гарантии, — потребовали с него.
— У вас останутся подтверждащие документы. Так считайте компроматом любое упоминание о нашем сотрудничестве. Это первое, но важнее второе: здравый смысл на отдаленную перспективу. Судите сами, на кого мне опираться в той программе, которую я взял? Вы имеете о ней полное представление. Судите сами, нужны ли по-настоящему свои люди в столь масштабных реформах. Те, чье поведение рационально и прогнозируемо. Те, с кем связывает если не общий идеал, то единые тактические цели. Те, кто готов работать и превратиться в опору нации. Люди, которые однажды помогли и готовы помогать дальше. Я ведь не Сталин, чтобы косить своих, верно? По всем прикидкам получается, что нам трудно завершать свои дела друг без друга. Господь толкает нас на взаимное понимание. Я уверен, что страна не поднимется, если люди вроде нас будут путаться в эгоистических интересах. Если мы погрязнем в недоверии, страна потеряет центр реальной силы. Надо верить в себя и в будущее страны, потому что кроме нас нет здорового элемента. Я не люблю левых, двести лет долдонящих о благоденствии убогих и сирых. Я не люблю шестидесяхнутых, навязавших стране дурную модель и свое видение мира, не люблю их никчемность и недоделанный гуманизм, в глобальном смысле убивающий нацию. Я не люблю демократичных и либеральных, по безволию разваливших большое и сильное государство. Я предлагаю свой путь и вижу, что вы его одобряете. Ну а кроме того, я предлагаю вам четыреста годовых.
