О.Александр Авдюгин - Господь управит
— Хватит с меня. Всех пережил, — бубнит Матвей. — Пора и честь знать, да и пообещался я, как до Победы доживу, так и помру. Ты бы лучше пособоровал меня, видно, грехов забытых много. Не отпускают.
Меня эта просьба деда надоумила, что с нашим заслуженным ветераном надо вести разговоры по-иному.
— Не буду я тебя, дед Матвей, соборовать!
— Чего это? — опешил дед. — Не имеешь права, тебе положено свое поповское дело править.
— Не буду и все! У меня своих грехов не счесть, чтобы еще один твой великий на себя брать.
Дед аж привстал недоуменно:
— Это какой же я великий грех сотворил, что ты мне и к смертушке собственной благословения не даешь?
— Как какой? — начал возмущенным голосом я. — Вот скажи, ты в огороде до дня Победы картошку с кукурузой сажал?
— Конечно, сажал. Пасха и так аж в маю. Запозднились.
— Вот видишь, посадить посадил, а Божье указание, что еще в древней книге Исход написано, соблюдать отказываешься.
— Какое еще указание? — в миг присмирел дед. — Я Божье слово нарушить не мог.
Взял я с божницы Библию и зачитал Матвею: «Наблюдай и праздник жатвы первых плодов труда твоего, какие ты сеял на поле, и праздник собирания плодов в конце года, когда уберешь с поля работу твою» (Исх. 23:16).
Прости, Господи, за вольное толкование слов Твоих! Но старик задумался над прочитанными словами. А я распрощался потихоньку.
На следующий день ветеран, набирая в тележку с баком воду из колодца, встретил меня словами:
— Ты б того, батюшка, меньше б по делам своим ездил, лучше бы молебен отслужил. Дождя нету. Или не видишь, что ветер все огороды пересушил. Что осенью собирать-то будем?
И покатил воду. Огород поливать.
Копие и Брынза
Все началось проще простого и обычней обычного. В храме у дежурного зазвонил телефон, и к аппарату пригласили священника. Женский голос объяснил, что вот есть старый-престарый старичок, которого надо бы поисповедовать, но везти его в храм нельзя, слишком слаб, опасаются, что дорогу не перенесет.
На вопрос, ходил ли дедушка в церковь и надо ли кроме исповеди причащать, ответили, что ранее он никуда не ходил, но в Бога верил всю свою жизнь и что, кроме исповеди, ему пока ничего не надобно.
«Нет — так нет, но исповедовать все равно необходимо», — подумал я и приготовился обсудить: когда ехать, где они находятся и на чем добираться, но собеседница, услышав мое согласие, тут же положила трубку…
Не успел я сообразить, что это за странности такие, как в храме потемнело: весь проем двери загородили две мощные фигуры. Помните внешний вид так называемых «новых русских»? Плотные, широкие, коротко стриженные, с ничего не выражающими лицами, украшенные толстыми золотыми цепями, отделяющими голову от туловища, так как шея там практически отсутствует? Именно такие субъекты стояли в дверном проеме, вглядываясь в ими же затемненную пустоту храма. Довершали эту композицию времен распределения собственности цветные пиджаки, как бы обклеивающие могучие торсы. Ниже красовались… джинсы и кроссовки с прыгающей пумой.
Должен заметить, что я так и не научился отличать этих двух посланников друг от друга. Разница меж ними заключалась только в том, что один из них обращался ко мне: «вы, святой отец», а другой: «ты, батя». Особые приметы отсутствовали у обоих. Надо заметить, что католическое обращение «святой отец» в наших городах и весях употребляется частенько, хотя и не положено.
— Собирайсь, батя, — сказал один «новый русский».
Второй добавил:
— Ничего не забудьте, святой отец, облом возвращаться будет.
Пока я комплектовал требный чемоданчик, прозвучал вопрос, который всегда задают захожане:
— Святой отец, а о здравии куда свечки поставить?
Я указал на центральные подсвечники и добавил:
— Записку напишите с именем, чтобы знать, за кого молиться.
— Какую записку, батя? Сам напиши: за здравие Брынзы.
— Кого? — не понял я.
— Ну, вы даете, святой отец! К Брынзе вы сейчас с нами поедете, он и сказал, чтобы свечки поставили. Самые большие.
— Так нет такого имени — «Брынза». Как его крестили?
Вы когда-нибудь видели, как отблески мысли и тень задумчивости проявляются на этих квадратных лицах? Интересные мгновенья; но улыбка понимания все равно радует.
— Владимиром его зовут, — посланники, наконец, поняли, что от них требуется.
Дежурный записал в синодик, а потом уставился на пятидесятидолларовую купюру. Пять свечей, хоть и самых дорогих, никак не стоили таких денег.
— Это очень много, — в смущении сказал он, протягивая банкноту обратно.
— На храм оставь, пацан, — хмыкнул через плечо один из приехавших, который, по всей видимости, выполнив задание по свечкам, уже успел забыть о нем.
Подобным образом из родной церкви я еще никогда не выходил. Сопровождение было в стиле бандитского сериала. Слава Богу, что они хоть руки под пиджаками не держали. Бабули, сидящие на скамеечке у храма, истово перекрестились, заволновались, зашептали, но, увидев мой добродушный кивок, кажется, успокоились. Хотя вслед смотрели настороженно.
В машинах я не разбираюсь, но так как эта была большая и высокая, с прилепленным сзади колесом, то, значит, «джип». Забрался, как указали, на заднее сиденье, справа и слева сели мои новоявленные телохранители и… поехали…
— Вы, святой отец, не волнуйтесь, все по уму будет, — успокоил меня сидящий справа, а левый добавил:
— Бать, ты чего в свой кейс так вцепился? Никуда он не денется.
И действительно, только тут я заметил собственную руку, судорожно сжимающую ручку чемоданчика и буквально побелевшую от напряжения. Одновременно поймал себя на том, что мысли далеки от предстоящей исповеди. Глядя на роскошный салон машины, представителей охраны и водителя, я невольно начал строить в уме образ особняка, в который меня доставляют.
И промахнулся. Домик оказался небольшим, постройки годов шестидесятых, правда, с телевизионной тарелкой над крышей и журчащим ручейком вдоль дорожки от калитки до крыльца. С донбасским дефицитом воды не каждый мог себе позволить соорудить подобное, да еще украсить на японский манер диковинными камнями и кустарниками редких сортов. Всю остальную территорию занимал обычный сад, с беседкой и колодцем.
На крыльце встретила молодая девушка.
«Внучка, наверное», — предположил я, и не ошибся.
— Проходите, батюшка, дед вас ждет.
В зале, то есть в центральной и самой светлой комнате дома, в кресле, сидел худой как жердь старик в светлой спортивной майке, в аккуратных летних свободных брюках и современнейших дорогих красивых туфлях, которые на протяжении всего разговора приковывали мое внимание. Никак не вязалась эта обувь с одеждой и татуировками, сплошь покрывающими видимую из-под майки поверхность груди деда и его руки. Я не силен в зэковской символике. Но трехкупольный собор на левом предплечье и набор разнообразных синих «перстней» на пальцах говорили о длительной одиссее моего исповедника по местам не столь отдаленным. Да и сам дед, от модных башмаков до седой, как будто заточенной головы, напоминал что-то тюремное, острое и бескомпромиссное.
«Не Брынзой бы тебя назвать, а Шилом или Гвоздем», — подумалось мне.
В разговоре же и в исповеди дед действительно оказался колючим и конкретным. Говорил он тихо, четко отделяя слово от слова. Было видно, что обдумывал он свой монолог тщательно, заранее.
— Я вот дожил до девятого десятка, батюшка, хотя мне смерть кликали лет с пятнадцати. Да видно, хранил меня Бог, — начал без предварительной подготовки мой исповедник.
— Конечно, хранил, — поддакнул я.
— Ты помолчи, отец. Ты слушай. Мне тебе много сказать надо, а сил долго говорить нету.
Брынза говорил хрупким голосом, иногда заскакивая на старческий фальцет, и очень часто дышал.
— Зона из легких да из бронхов не выходит, астма замучила, вот и устаю долго говорить. Так что ты послушай, а потом свое слово иметь будешь, если будет что сказать.
И я слушал.
Поведал мне дед Владимир, прозванный Брынзой, что просидел он 28 лет в тюрьмах и лагерях по воровским статьям, был коронован в «воры в законе» на одной из ростовских зон, кормил комаров в Мордовии и на лесоповалах в Сибири. И что грехов у него столько, что не хватит оставшейся жизни, чтобы перечесть.
— Давайте помолимся, — сказал я, открывая Требник, — а там Господь поможет самое нужное высказать.
Священник не должен вспоминать даже для себя чужие исповеди. Но в данном случае мне трудно это сделать, потому что передо мной, благодаря «вору в законе», открылся иной мир: с особыми отношениями, законами, образом мысли. В том мире нет просто радости, как и нет просто зла, которыми мы пользуемся, но там тоже есть боль и есть любовь. Для меня многое стало откровением…
