Александр Белокопытов - Рассказы о литературном институте
— Ты кто, студентка? — спросили ее.
— Студентка, — тряхнула она косицами. — Алтынай.
— А что домой не едешь? Поезжай домой, а то ходишь по коридору, людей пугаешь…
— Так денег нет… А мне ехать далеко, в Казахстан надо.
— А где деньги? Пропила, что ли?
— Нет, я не пью. Я — стихи пишу…
Ух ты! Удивились мы с Володей. Ты гляди, сама — не пьет, только пишет. Поэтесса!
— Вот что, — сказали ей, — поезжай-ка с нами в творческую командировку на Алтай… оттуда до твоего Казахстана — рукой подать, бесплатно доедешь. Стихи-то сможешь алтайцам почитать?
— Ой, — обрадовалась она, — конечно поеду! Оттуда до моего Казахстана — рукой подать. И стихи почитаю… И на казахском могу, алтайцы очень хорошо его понимают, они с алтайским — родственные языки.
Ну, раз так, взяли мы ее третьей, поехали на Алтай… А возглавил нас — Иван Кириллович, идет впереди со своим вместительным портфелем… А портфель у него — фронтовой, где он с ним только не побывал! В нем у Ивана Кирилловича особой важности бумаги и вещи лежат, что он за жизнь накопил. Он с портфелем никогда не расставался.
Потом уже, в процессе общения, я узнал, что Алтай у него — самое любимое место на земле. Он туда старался каждый год творческие командировки организовывать. Сам уже раз сто бывал на Алтае, а все никак наглядеться на него не мог. И везде там у него хорошие и добрые знакомые, они и накормят бесплатно, и спать положат, и еще подарки домой дадут… А подарки алтайские — особой ценности: горный мед, облепиховое масло, пантокрин и настойка золотого корня, для поддержания мужского духа. Так что командировки на Алтай во всех смыслах полезные были.
Не успели мы приземлиться в Барнауле, как сразу же на другой самолет погрузились, рангом поменьше, зато — без задержки. Надо сказать, что Иван Кириллович не признавал задержек. А для этого у него специальная бумага была, от московского горкома партии, он ей любую дверь прошибал. Есть или нет билеты? Его — не волновало. Он садился в первый самолет — и летел… А если уж и самолета не было, то он мог его потребовать. Потому что этой бумаги все местное начальство, как огня, боялось.
Так скоро мы и в Горно-Алтайске приземлились — в столице Горного Алтая… Первым делом, конечно, в обком партии пожаловали… Поприветствовать партийных товарищей, мы же как-никак — комсомольцы, в одной связке с ними идем, может, тоже когда-нибудь партийными станем, чем черт не шутит! Ну и… бумагу еще взять, которая нам здесь везде зеленый свет дает. Потом направились в местную писательскую организацию.
А я радуюсь: ну, дома, наконец! А до дома — рукой подать, всего-то сорок километров. Но никак нельзя пока убежать, впереди — две недели творческих дней. Раз подписался, будь любезен — иди, творчески общайся, выступай, делай приятное людям и себе получай впечатление, авось, пригодится, если ты творческий человек, прикапливай в копилку. А Володя головой вертит, горы разглядывает, не терпится ему дальше, в высокогорье прорваться, все увидеть и запечатлеть. Но — не все сразу.
Надо еще в писательскую организацию к писателям заглянуть, чтоб все было чин-чинарем. А там уже ждут… и Паслей Самык, и Аржан Адаров, и Бронтой Бедюров — весь цвет алтайской литературы… И только чайники с чаем выкатывают — не скупятся. Потому что все — бывшие литинститутовцы, все помнят Ивана Кирилловича, любят и уважают.
Потом Анчи — тоже бывший студент, в прошлом году только Литинститут закончил — вывез на машине нас на природу… Раскатал ковер, выставил что надо, чтоб особенно не спешить, но и долго не засиживаться. Повспоминали житье-бытье литинститутское… Взгрустнулось ему, поплакал он немного… Все-таки как-никак пять лет там дурака провалял, много дорогих и сладких воспоминаний… Сейчас вот в горы опять к себе забрался… Горы на Алтае высокие, да все равно Москвы с них не увидишь… А мы смеемся: все у нас впереди, еще столько всего наворочаем за это время, что только ахнешь! И, правда, забегая вперед, скажу: столько всего понаворочали, что только ахали и за голову хватались. Некоторые до сих разгрести не могут…
А на следующий день выделили под нашу группу «уазик», и давай мы на нем рассекать по Чуйскому тракту… Вот красота-то где! Тут уж Володя поднабрался впечатлений. Где надо — сворачивали, заезжали в какой-нибудь район, подхватывали местного комсомольского вожака, а то и двух, и ехали куда-нибудь в отдаленный уголок и там выступали… И стихи читали, и просто разговаривали — общались по душам и на вопросы отвечали… А на каждом перевале обязательно останавливались и комсомольский вожак на капот бутылочку ставил, чтоб духов задобрить. А у алтайцев без этого нельзя! Неважно кто ты: хоть коммунист, хоть комсомолец, а бутылочку на перевале духам — поставь. Иначе они могут дорогу перегородить, а то и того хуже — в пропасть столкнуть. Страшно! Только так алтайцы и спасаются, задабривают духов. А других способов — нет в природе. Духов — не проведешь.
Неделю мотались мы на «уазике», везде побывали, куда только смогли добраться, по три, а то и по четыре выступления делали… А к вечеру — в город, в гостиницу, на бочок… Дорога-то здорово выматывает, километров по пятьсот, может, наматывали, и еще перевалы… А на перевале надо тормознуть обязательно, чтоб духи не обиделись…
А в последний день в маралосовхоз заехали, на маралов-пантачей посмотреть… Такие красавцы, что я те дам! Каждая жилочка, мускул под шкурой дрожат, а шкура — лоснится, переливается, а глаза — выпуклые, лиловые, совершенно дикие! А на голове — корона рогов тяжелая, бархатистая… Загоняют пантача в станок специальный — тиски, запирают намертво, что он головой шелохнуть не может, и снимают панты… Зрелище страшное! Нас для этого и привезли сюда, чтоб мы увидели, как это делается вживую… А такое раз увидишь — век не забудешь. Панты снимаются, пока они сообщаются с головой кровью, пока они — живая часть плоти. Панты — созрели, но еще с кровью, с нервной системой, с ощущением на боль, как любой участок тела, вот тогда их и снимают… Тогда они — ценность великая, стоят сумасшедшие деньги, чистая валюта.
А делается это так. Подходит к запертому в станке маралу рабочий с ножовкой по металлу в руках… И начинает ею стремительно и ожесточенно ширкать у основания рогов. Смотреть на это — невозможно. Это больше похоже на казнь… Как, например, если бы у живого человека отпиливали руку или ногу. Рабочий ширкает ножовкой, летят кровавые опилки, течет кровь. Марал орет! Не кричит, а именно — орет благим матом. От боли он почти потерял сознание… Когда панты сняты, а точнее — отпилены, отширканы самым безобразным способом, марала отпускают. Почуяв свободу, он яростно бьет копытами — елозит по скользкому от крови и мочи дощатому настилу и, наконец, вырывается на простор… Прыжки его нелепы, странны и опасны… В этот момент он может кого-нибудь убить или убиться сам. Он ослеплен болью, он ничего не видит и не понимает. Он скачет во все стороны, его страшно трясет, копыта вырывают большие ошметки дерна… Потом он, спотыкаясь и покачиваясь, бежит к своим.
А на вторую неделю наших творческих общений с народом посадили нас в вертолет и отправили в самый северный, высокогорный район Горного Алтая Улаганский, а он лоб в лоб в Монголию и Китай упирается… Так сказали: «Давайте-ка, подавайтесь в настоящие горы… Тут у нас — цветочки, а там ягодки… Соберитесь там с духом и душу очистите… Кто на Алтае побывал век его не забудет… Он — магнит для всех…»
Володя всю дорогу в иллюминатор глядел… А я ему через плечо заглядывал, тоже не отрывался… Сказать, что видели мы внизу космические пейзажи — ничего не сказать! Не были мы там, слава Богу, и — не надо! Так что сравнивать не с чем… Но видели мы внизу, насколько хватало глазу, дико навороченные груды мертвых камней, — конечно, никакие они не мертвые! — льда и снега… Словно Кто-то перемесил все это руками и бросил на секунду, отвлекшись чем-то, не доделал… Или — наоборот, доделал, довел до ума?
Ледники, пики, гигантские каменные зубья, хребты, вставшие горбами, выставившие загривки, как исполинские медведи, ждущие своего часа, чтобы подняться на дыбы… Хаос… И вдруг среди всего — ровное, безжизненное, заснеженное плато… Дикая, свирепая и страшная красота! Даже не красота, а — нечно другое, отчего душа сжимается в комочек и трепещет… Некое беспощадное для глаз проявление сути бытия и мира, когда человек даже не песчинка, а никчемная пылинка, под босыми пятками кого-то, кто прошел мимо… И пылинка эта вынуждена взирать на мир, страдать и задыхаться от ужаса…
Конечно, человеку со слабыми нервами и психикой нелегко это наблюдать, можно сразу впасть в тоску и безысходность. Хорошо, Володя — бывший морской пехотинец, не сильно боится, а я сам местный, почти алтаец по национальности, тоже не сильно боюсь, прячусь за Володю… А он во что-то вперился, прилип к стеклу и пальцем мне тычет… Наверное, Шамбалу увидел… Ну, Шамбалу так просто не разглядеть, тут третий глаз приоткрывать надо, а он у нас еще не шибко развит… Бывает, что и двумя-то обычными не очень-то хорошо видишь, все перед тобой мельтешит и кривляется… Обычно такое после праздников случается… А праздники в Литинституте — каждый день. Так что прямо беда с третьим глазом! Некогда тренироваться.
