Виктор Шендерович - Изюм из булки. Том 2
…в те годы ходила эпиграмма:
Волосы дыбом, зубы торчком,
Старый мудак с комсомольским значком.
Легенда, однако, утверждает, что это была — автоэпиграмма, написанная почти напоследок… Если это так, строки окрашиваются совсем другим светом, не правда ли?
В дороге
Рассказывают: Эмиль Гилельс, чтобы не подписывать позорных писем против Сахарова, несколько ночей подряд провел в поезде «Красная Стрела».
Мобильных телефонов еще не было в природе: профессору звонили домой, а профессора нет! Уехал в Ленинград… Начинали искать в Ленинграде, а он уже тихой сапой ехал на Московский вокзал…
Так и ездил туда-сюда мимо Бологого, пока не стихло.
Прецедент
Увернуться, однако, удавалось не всем…
Сахарова исключали из Академии Наук. Позориться никому не хотелось, но — надо… Под страхом кадровых репрессий собрали кворум, прислали куратора из ЦК, и процесс пошел, хотя довольно вяло…
Ну очень не хотелось позориться!
И вот какой-то членкор, косясь на закаменевшего лицом куратора, робко заметил, что, мол, оно конечно… и Сахаров поступил с советским народом нехорошо… но вот незадача: академик — звание пожизненное, и еще не бывало, чтобы академиков исключали… нет прецедента…
На этих словах оживился нобелевский лауреат академик Капица.
— Как нет? — звонко возразил он. — Есть прецедент!
И куратор из ЦК КПСС облегченно вздохнул. А Капица закончил:
— В тридцать третьем году из прусской Академии наук исключили Альберта Эйнштейна!
Наступила страшная тишина — и Сахаров остался советским академиком.
Еще один неубиенный довод
…в защиту Андрея Дмитриевича прозвучал в те дни из уст «атомного» академика Александрова.
Какой-то партийный начальник в академических кулуарах заметил про Сахарова:
— Как он может быть членом Академии? Он же давно не работает!
Александров ответил:
— Знаете, у меня есть член, он тоже давно не работает. Но я держу его при себе за былые заслуги!
Уложился
Осуждению Сахарова надлежало быть всенародным, и вместо утренней репетиции во МХАТе назначили открытое партсобрание.
Парторг Ангелина Степанова, стоя в трибуне, маралась о решения партии и правительства — коллектив кочумал, пережидая неизбежное. Кто посовестливее, отводил глаза; кто поподлее, подыгрывал лицом…
А группа мхатовских «стариков», расположившись в задних рядах, жила своей жизнью, включавшей в себя утреннюю фляжку коньяка. Оттуда доносился оживленный гур-гур, очень обидный для парторга, — потому что мараться приятно со всеми заодно, а делать это в одиночку обидно.
И Степанова не выдержала.
— Товарищи! — прервала она собственные ритуальные проклятия в адрес академика. — Что вы там отсиживаетесь сзади? Михаил Михайлович, — ядовито обратилась она персонально к Яншину. — Может быть, вы хотите выступить, что-нибудь сказать?
Яншин вздохнул и сказал:
— Хочу.
Встал и пошел к трибунке.
— Минута времени вам! — почуяв недоброе, предупредила Ангелина Степанова.
— Хорошо, — согласился Яншин.
Он вышел, взял поистине мхатовскую паузу, печально оглядел собрание, остановил взгляд на парторге и сказал:
— А ты, Ангелина, как была блядь, так и осталась.
И поглядев на часы, сообщил:
— Еще сорок секунд осталось.
Долг платежом красен
Вторая студия МХАТ входила в жизнь булгаковскими «Днями Турбиных», — но не все коту масленица! С начала сороковых они, уже корифеи, играли погодинские «Кремлевские куранты» — сусальную историю из жизни доброго дедушки Ильича. Играли десятилетия напролет и понимали, что эта партийная епитимья — пожизненно…
И стали спасаться от тоски тихими актерскими радостями.
Например, игрой в «гопки».
Правила у этой старой игры простые: кто-то, прямо на сцене, говорит партнеру слово «гопки», и тот, кому это «гопки» адресовано, должен сей же час, не выходя из образа, подпрыгнуть на месте.
И вот однажды они сговорились и насмерть замучали «гопками» Алексея Грибова. И все было бы ничего, но Грибов как раз играл Ленина.
Вождь мирового пролетариата, на глазах у ошеломленного зала, пропрыгал, как блоха, весь спектакль.
Кто-то, разумеется, стукнул.
Стариков вызвали на разнос к Фурцевой, и она быстро вышла на верхнее «ля». Мол, ладно бы молодежь, забывшая стыд и утерявшая веру в идеалы, но вы, гордость советского театра, народные артисты, лауреаты государственных премий…
И тут Грибов сказал «гопки».
И все подпрыгнули.
И пошли вон под крик Фурцевой.
Близость к первоисточнику
Однажды, в самый разгар застоя, Иннокентию Смоктуновскому предложили написать статью про Малый театр, где он в ту пору играл царя Федора, — статью, ни больше ни меньше, для «Правды»!
Ну Смоктуновский, чистая душа, и написал, что думал. А думал он про Малый театр такое, что вместо публикации в «Правде» его попросили зайти в ЦК КПСС, к Зимянину…
По собственным рассказам Иннокентия Михайловича, когда он вошел в кабинет и навстречу ему поднялся какой-то хмурый квадратный человек, артист сильно струхнул. Но это был еще не Зимянин, а только его секретарь. И кабинет был еще не кабинет, а только предбанник.
Зимянин же оказался маловатого роста человеком — совсем малого, и Смоктуновскому стало от этого совсем страшно.
— Что же это вы такое написали? — брезгливо поинтересовался большой партиец. — Мы вас приютили в Москве, дали квартиру, а вы такое пишете!..
Он был настроен покуражиться над сыном Мельпомены, но тут на Смоктуновского накатило вдохновение.
— Пишу! — вдруг заявил он. — Ведь как учил Ленин?
— Как? — насторожился Зимянин.
Тут бывший Гамлет распрямился во весь рост и выдал огромную цитату из лысого. К теме разговора цитата не имела никакого отношения, но сам факт досконального знания совершенно выбил Зимянина из колеи.
— Это из какой статьи? — спросил он, когда первый шок прошел.
Смоктуновский назвал статью!
Зимянин не поленился: пошел к шкафу с первоисточниками, нашел, проверил — и, уже совершенно сраженный, снова повернулся к артисту:
— Ты что же это, наизусть знаешь?
— А вы разве не знаете? — удивился Иннокентий Михайлович, и в голосе его дрогнули драматические нотки. Мол, неужели это возможно: заведовать идеологией и не знать наизусть Владимира Ильича?
Агентура донесла, что вскоре после этого случая Зимянин собрал в своем кабинете всю подчиненную ему партийную шушеру и устроил разнос: всех по очереди поднимал и спрашивал ту цитату. Никто не знал!
— А этот шут из Малого театра — знает! — кричал Зимянин.
…Смоктуновский вообще-то с трудом отличал Маркса от Энгельса — просто как раз в ту пору озвучивал на студии документальных фильмов нечто про Ильича, и в тексте был фрагмент злосчастной статьи.
Профессиональная память — полезная вещь!
В порядке очереди
Однажды Смоктуновскому позвонили с «Мосфильма»:
— Иннокентий Михайлович, вы уже прочитали наш сценарий?
— Да бог с вами, голубчик, — ответил Смоктуновский, — я еще Пушкина не всего прочел!
Не в курсе
Андрей Миронов благоговел перед Смоктуновским — и, шапочно знакомый с ним по фильму «Берегись автомобиля», искал более близкой дружбы. Однажды, уже в пору своей всенародной славы, Миронову удалось зазвать Иннокентия Михайловича на обед, в гости…
Смоктуновский был человеком надмирным и держался особняком, но обаяние Андрея Александровича сработало безотказно, и вскоре они уже сидели, размякая в общих воспоминаниях… Молодой Рязанов, молодой Ефремов, славные шестидесятые годы… Ах, хорошие были времена!
— Скажите, — вдруг заинтересовался Смоктуновский, — а как сложилась ваша творческая судьба?
Провокатор Клаус
Роман Лейбов, ученик Лотмана, рассказывает эту байку так.
Актер Лев Дуров должен был ехать в Германию, чтобы Штирлиц убил его из пистолета. И вот он пришел в отделение партии за разрешением на выезд, а там, в комиссии, сидят ветераны восстания Болотникова и первой Пунической. И строго так говорят актеру:
— Опишите нам флаг СССР, молодой человек.
Актер Дуров им отвечает:
— Флаг СССР — это черное полотнище с изображением белых черепа и скрещенных костей, он называется «Веселый Роджер»…
И пришлось Штирлицу убивать актера Дурова на советской земле!
Другого не дано
Уже очень немолодого Вячеслава Тихонова с сердечным приступом привезли «по скорой» с дачи в ближайшую больницу. Это был военный госпиталь.
