Виктор Шендерович - Книги: Все тексты
Возле входа стояли два милиционера. Смотрели они так, что Вадя сразу начал вспоминать, не убил ли вчера по пьяной лавочке кого-нибудь. Но вспомнить этого Иванушкин не успел, потому что случилось чудо — не новозаветный фокус с комплексным обедом, а настоящее чудо. Истопник Коля вразвалочку подошёл к милицейскому посту, снял трубку и начал накручивать диск. Он был суров и прост, как древний римлянин.
— Это Коля, — сказал Коля, когда где-то там, на партийных небесах, ответили «алло!» — Пал Семёныч! Капуста мне нужна, два кочна. — Тут он прикрыл трубку ладонью. — Спрашивает: брюссельская устроит?
Вадя ущипнул себя за ногу и отчаянно замотал головой.
— Советская нужна, — сказал Коля. — Простая советская капуста. В бойлерную ко мне привезти. Печень трески? В другой раз. В другой раз, говорю! Всё. Грейтесь пока.
Когда он положил трубку, Вадя с Альбиной стояли, вытянувшись по стойке «смирно».
— Как это, Коля? — спросил Иванушкин. Они пересекали просторную площадь, отделявшую обком от руководимой области. — Как это?
— Да чего там… — буркнул Коля. — Узнал я, понимаешь ли, что на моём участке один секретарёк живёт тутошний. — Завотделов штук пять, шелупони всякой… Ну и перекрыл им пару раз, под настроение, тепло… «Взгляд» посмотрел — и перекрыл!
Коля помолчал.
— Теперь дают заказы и вообще… за ручку…
Он помолчал снова и загадочно резюмировал:
— Перестройка…
У бойлерной их ждала чёрная «Волга». Возле багажника, полного капусты, стоял серьёзный шофёр.
Тёплым апрельским днём на взлётно-посадочную полосу одного московского аэропорта, побоку от всяких расписаний, тяжело плюхнулся огроменный транспортный самолёт. От ужаса диспетчеры все, как один, лишились дара речи и молча смотрели, как из самолёта вылез мужичок в распахнутом ватнике и лыжной шапочке с надписью «суоми». К груди мужичок прижимал авоську, набитую капустой.
Следом на гостеприимную московскую землю выпрыгнула рыжая девица с «Советским экраном» в руках.
— Спасибо! — крикнул пилоту Вадя Иванушкин (это, конечно же, был он).
— Не за что, — ответил пилот, и самолёт, разбежавшись ко вторичному ужасу диспетчеров по взлётно-посадочной полосе, взял курс на Читу.
Хвост очереди на экспресс терялся за линией горизонта.
— До Москвы — едем? — весело спросил Вадя скучающую личность у «жигулёнка».
— Полста — и едем, — отозвалась личность, скептически поглядев на авоську.
— Семьдесят пять, — сказал на это Вадя, — но только пулей, а то меня тёща заждалась.
Личность, нервно рассмеявшись, прыгнула за руль и открыла заднюю дверцу.
Через час «жигулёнок» торжественно причалил к подъезду. Личность, обежав «Жигуль», открыла дверцу, бережно вынула изнутри авоську и теперь смотрела Иванушкину в руки.
— Это — семьдесят пять — тебе, — сказал Иванушкин, — а вот это — сгоняешь на Ярославский вокзал, разыщешь там старшину милиции по фамилии Супец — и отдашь ему. Скажешь — от Эйсебио. Запомнил?
Память у владельца «жигулёнка» была незаурядная — это видно из того, что он, ничего не переспрашивая, тут же взял деньги и рванул от Иванушкина прочь, надо полагать, на Ярославский вокзал.
Вадя с Альбиной остались вдвоём.
— Ну вот, — сказал Вадя.
— Ага, — сказала Альбина.
— Домой не приглашаю, — сказал Вадя.
— Ага, — сказала Альбина.
— Спасибо, в общем, — сказал Вадя.
— Тебе спасибо, — сказала Альбина.
Иванушкин взял её за руку и немного потряс в своей. Потом прислонился губами к девушкиной щеке и пошёл в подъезд.
Дверь открыла жена Галина.
Жена Галина крикнула:
— Ну чего стоишь-то, как пень? Вытирай ноги!
Она схватила авоську и убежала на кухню. Иванушкин зашёл. Сквозь кастрюльный лязг и сковородное шипение доносились из кухни родные звуки: дудукала жена Галина, вявякала тёща Пелагея. Очень её Иванушкин любил, это я вам последний раз говорю.
Вадя осторожно заглянул в комнату. На тахте знакомым голосом разговаривал сам с собою приёмник «Альпинист». Вадя вздохнул, сел на обувницу и принялся снимать чоботы. Но снять успел только один, потому что вдруг увидел перед собой тапочки, женские ноги и халат.
— А сметана где? — спросил голос над халатом. — Сметана-то где?
— Ты не говорила про сметану, — сказал Вадя халату.
— А сам догадаться не мог? К голубцам — сметаны? О-оспо-ди-и, — кричала жена Галина, — да что ж ты за бестолочь? Ну почему, почему тебе надо всё объяснять?!
Она кричала ещё одиннадцать минут — а на двенадцатой Вадя поднял наверх лицо с неубиенными, синими, честными глазами и предложил:
— Так я схожу — за сметаной-то?
Горе от ума
ЧАЦКИЙ. Чуть свет — уж на ногах!
ИНСТРУКТОР (входя). Заканчивайте.
ЧАЦКИЙ. Вы кто?
ИНСТРУКТОР. Дед Пихто.
ЧАЦКИЙ. В чём дело?
ИНСТРУКТОР. Начинаем учения штаба Гражданской Обороны.
ЧАЦКИЙ. Но здесь спектакль!
ИНСТРУКТОР. Видал я ваш спектакль.
ЧАЦКИЙ. Уйдите со сцены, люди смотрят!
ИНСТРУКТОР. Где люди?
ЧАЦКИЙ. Вон сидят.
ИНСТРУКТОР. Товарищи, поздравляю вас с началом практических занятий по пользованию противогазом.
ЧАЦКИЙ. Вы с ума сошли!
ИНСТРУКТОР. На себя посмотри.
Занавес
Григорий Горин
«Почитаемый писатель»
«Быть знаменитым некрасиво». Сочиняя эти замечательные строки поэт явно не имел в виду Виктора Шендеровича. Уверен, он даже и не предполагал о том, что такой писатель появится… Если б предвидел, то возможно сделал бы сноску: «Быть знаменитым некрасиво…»*
* — к Шендеровичу это не относится.
Ибо Шендерович знаменит красиво! То есть, вполне заслуженно. Вдумаемся, что получил в ранней юности от природы этот человек для достижения успеха?
Ничего особенного. Заурядные физические данные, тихий голос, трудновыговариваемую фамилию и типичную скромную внешность, увидев каковую, фамилию можно было уже и не спрашивать.
И чего этот человек добился к своим сорока годам? Трудновыговариваемую фамилию народ заучил наизусть. Скромная внешность за счёт отращивания бороды и возникновения иронического блеска в глазах стала суперпривлекательной и еженедельно украшает телеэкран, а также обложки популярных журналов.
Шендеровича многие зрители горячо любят. Многие горячо и не любят, что естественно для обозревателя, влезающего со своими комментариями в горячие политические события. У него есть верные друзья. Есть и сильные враги. Когда-то в их число входил сам и.о. ген. прокурора, грозивший упечь Шендеровича за решётку.
Вся страна, затаив дыхание, следила за этой битвой маленького Давида и огромного всесильного Голиафа… Голиаф неожиданно для всех проиграл. (Он, наверное, забыл, что имя «Виктор» означает «победитель»!) С тех пор с Шендеровичем сильные мира боятся связываться, и каждую неделю только угодливо посмеиваются, узнавая себя в «Куклах»…
Короче, сегодня Виктор очень известен и почитаем.
Последнее особенно важно для меня, если представить, что слово «почитаем» происходит не только от слова «почёт», но и от глагола «читать».
Я ни на секунду не забываю, что Шендерович прежде всего писатель, сочиняющий замечательные рассказы, стихи, крохотные пьески, просто остроумные фразы, которые занимают мало места на листе, но значительное — в моём подсознании.
И что бы он ни делал в свободное от литературы время: давал скандальные интервью, выступал в эстрадных представлениях, придумывал новые телепередачи, пел, танцевал (с ним и такое случается), — «…не это поднимает ввысь!», как писал тот же поэт в вышеупомянутом стихотворении…
Виктор Шендерович был и есть — читаемый писатель.
И поэтому ценимый, не только широкой публикой, но и коллегами по жанру, что само по себе несколько противоестественно…
А тот факт, что при таком своём даровании, он ещё и сильно знаменит, конечно же, некрасив! Но с этим его недостатком друзьям приходится как-то смиряться…
Григорий ГОРИН
Диспансеризация
ВРАЧ. Дышите. Не дышите. Не дышите. Не дышите…
КЛИЕНТ (сипит). Долго ещё не дышать?
ВРАЧ. Не разговаривайте, больной. Ну что вы выпучили глаза, врачей не видели? Перестаньте хрипеть, больной! Не надо ложиться на пол, здесь не пляж! Марь Иванна! Унесите этого синего хулигана! Ну оборзел народ! Никакой дисциплины!
Занавес
ДТП
Игорю Иртеньеву
Вчера у нас на Большой Котельной пьяный шофёр задавил бабушку. Бабушка купила в магазине полкило луку и пошла через дорогу домой, а тут он со своим КАМАЗом и любовью к быстрой езде.
Накануне шофер гулял у брата, который живой вернулся со срочной службы, — и шофёру было хорошо. А бабушка лежала дома с давлением — и ей было плохо.
