Стив Мартин - «Радость моего общества»
Уже стемнело, когда мы покинули аптеку. Мы с Тедди играли в катер и взяли курс во тьму. Веселые огни "Верного средства" остались за кормой, как огни прибрежного ресторана. Мы шли по тротуарам и выездным дорожкам мимо домов и припаркованных автомобилей, изредка слыша гул случайного вертолета. Одной рукой я держал Тедди, а в другой нес крекеры. Мы шагали вдоль высокой живой изгороди, покрытой зелеными восковыми листочками и протянувшейся до конца парковки. Вечер был росистый, но не холодный, и нам сопутствовала тишина. Тедди вытянул руку, чтобы касаться изгороди. Он ерошил листья. Он смотрел и слушал, а иногда по ходу движения хватался за веточку, чтобы почувствовать, как она выскальзывает из пальцев. Вскоре он вывел последовательность, в которой гладил и отпускал листья. Я перехватил его так, чтобы он мог дотянуться дальше, и замедлил шаги, подстраиваясь под его игру и продлевая ему удовольствие. Квартал кончился, и для меня как будто кончился сон.
Ровно в шесть пришла Кларисса и увидела нас с Тедди за кухонным столом, на котором валялось две дюжины изуродованных печенюшек. Коробка была разорвана и смята, а обертки рассыпаны по всему полу. Кавардак был бы первостатейный, будь в нем задействовано что-нибудь жидкое. Я дал ей ребенка. Она предложила помочь с уборкой, но я сказал ей "кыш", понимая, что ей и без того есть чем заняться. В дверях она сказала:
— Кстати, этот вернулся в Бостон и поостыл. Даже алименты выслал.
Ее короткая фраза заставила меня всю ночь размышлять об искуплении, о том, что можно компенсировать, что можно простить, о том, значит ли положенный чек от Муссолини, что я должен забыть о доставшихся мне тумаках. Я решил, что ответ прояснится, когда я увижу его в следующий раз и смогу оценить свою реакцию на его искреннее раскаяние.
* * *
День моей речи в Колледже Свободы угрожающе близился, и Филипа продолжала со мной репетировать, хотя я всевозможными способами показывал ей, что меня тошнит от звука собственного голоса и я устал от ее придирок. Один раз я выступил перед Брайеном — моим первым посторонним слушателем, — и он засыпал меня комплиментами, отчего я ощутил себя трехлеткой, чей первый рисунок прилепили на холодильник. Потом Брайен предложил отвезти меня в Анахайм на вручение премии, и я согласился, радуясь, что в зале будет хоть одно знакомое лицо. Позже я осознал, что вообще не задумывался, как буду добираться на церемонию, и Брайен для меня — единственная реальная возможность. Поедем в 8.30 утра, сказал он. До Анахайма полтора часа езды. Шествие Свободы начинается в одиннадцать, а выступление в двенадцать. И к часу всё кончится. Всю эту информацию Брайен раскопал в интернете и распечатал для меня, о чем с гордостью возвестил, как о свидетельстве роста своей компьютерной грамотности. Вечером накануне я аккуратно установил будильник на семь утра. Перепроверил еще раз, переведя время на двенадцать часов вперед, просто чтобы убедиться, что сигнал сработает. Потом минут десять я переживал, правильно ли поставил часы, и повторил операцию, убедившись, что на дисплее Р. М., а не А. М. Я тщательно подобрал костюм и остановился на своих коричневых туфлях, брюках цвета хаки, синем спортивном пиджаке и белой рубашке только что из прачечной: по соображениям чистоплотности я не стал снимать с нее целлофановый чехол — вдруг за ночь попадет волос или черная нитка. Я отложил избранные вещи на несколько дюймов в сторону от остального гардероба, чтобы сразу до них добраться. Я принял душ вечером, несмотря на то что не собирался отказываться от душа утром. То была мера предосторожности — вдруг что-нибудь случится с будильником и придется спешить, — и в то же время проявление моего желания прибыть на чтение безукоризненно чистым. Два душа за восемь часов — и я буду сиять и поскрипывать, если по мне провести пальцем. Мой спортивный пиджак, полиэфирный синий блейзер четырнадцатилетней давности, не знал ни единой складки и составлял разительный контраст с моими брюками хаки. Итак мой наряд: верх — гладкий синий синтетический, низ — жеваный бурый натуральный. Я знал, что в идеальном мире моды верх и низ должны совпадать: или всё гладкое синее синтетическое, или всё бурое жеваное натуральное. Я рассудил, что, подобно сое и тальку, эти две противоположности сойдутся — на моем теле.
В эти часы я совершал переход от несовершенного мира повседневности, где за каждым углом ждет непредвиденное, к целеустремленному существованию, где все неожиданности предусмотрены и предварены. Я выложил расческу, зубную пасту, носки, мыло и мочалку. Протер зеркало на туалетном шкафчике, чтобы не показалось, что на мне что-то есть, когда это на зеркале. Мелочей не могло быть — я не желал никаких помех на прямом и единственном пути к сцене и никаких раздражителей на четыре с половиной часа от пробуждения до конца выступления.
Понимая, что разыгравшиеся нервы, возможно, не дадут мне уснуть вовремя, я отправился в постель в восемь тридцать, а не в десять тридцать, как обычно, отведя себе два часа на поерзать и угомониться. Я лег по центру кровати, намереваясь проспать всю ночь лицом к потолку, избегнув моветонных ворочаний, почесываний и поскрипываний.
Затем я потянулся к тумбочке — к моему универсальному выключателю, до которого было как раз не дотянуться, ибо я улегся по центру кровати. Пришлось вскинуть тело, чтобы выключить свет. И вот наконец я — в состоянии симметрии. Белые простыни свежи и похрустывают. Никакие осадки вчерашнего ночлега не могут загрязнить меня после душа. Я прокрутил в голове свою речь и, закончив, отвел себе секунду на самопоздравление. Я, сказал я, самый средний американец. Самый средний, самый заурядный. И этим я обязан исключительно собственным усилиям, и в этом я преуспел дважды, в двух разных сочинениях. Мне не терпелось сообщить об этом бабушке. И я спросил себя, почему до сих пор не написал ей о радостном событии. Конечно, потому что хотел дождаться, когда награда окажется у меня в руках, а не хвастаться раньше времени. Так оно делается в Техасе.
К утру я сдвинулся лишь на самую малость. Верхняя простыня почти не изменила положения. Видимо, я спал навытяжку, по такой лежке "смирно", что потрафил бы самому Паттону. Прошла секунда, прежде чем я сообразил, что сегодня за день, но едва это случилось, мое напряжение зашкалило, вследствие чего выброс адреналина прочистил мои носовые пазухи.
Перво-наперво я сел на краю постели и повторил свою речь. Затем встал и произнес ее снова, на этот раз прибавив несколько запланированных жестов. Удовлетворенный, я выпрыгнул из пижамы и надел халат, чтобы пройти семьдесят два дюйма до ванной. После чего я снял халат и повесил его с внутренней стороны двери. Открыл душ, подождал пятнадцать секунд, пока установится температура. Встав под струю воды, я позволил ей поглотить себя и отдался наслаждению. Когда мой экстаз унялся, я намылился и принялся дарить своё тело — и без того чистое.
После душа каждый мой шаг был выверен, как шахматный ход. Вытирание, складывание полотенца, развешивание — всё прошло как по маслу, кроме прически. Я твердо решил не приглаживать волосы — провести разок щеткой, потом встряхнуть, чтобы, когда высохнут, получился чубчик. Я проделывал это тысячу раз, но сегодня они не приняли того простецкого вида, которого я достигал всю жизнь практически любым взмахом головы. Однако я мысленно приготовил себя к этой неопределенности. Если я решил создать прическу взмахом головы — следует принять последствия взмаха головы. Я мог бы, конечно, взять расческу и начесать их до совершенства, но не стал.
Брайен появился незадолго до восьми тридцати, и хорошо, потому что к этому времени я уже двадцать две минуты простоял неподвижно у двери, главным образом, чтоб избежать складок. И Брайен, и я были одеты одинаково, только на нем был галстук. Синий верх, бурый низ, единственное различие — лишь в дизайнерских экстравагантностях. Воротник на моей белой рубашке был прострочен; на его — не был. Мой пиджак был из полиэфира, его — из шерсти, лоск у обоих был одинаковый.
— А галстук? — спросил он.
— А надо? — спросил я.
— Думаю, да, — сказал он.
Я подошел к шкафу и извлек свой единственный галстук. Галстук, настолько уродливый, настолько старый, настолько широкий, настолько неподходящий, настолько грубый, настолько замызганный, что Брайен заставил меня надеть свой.
— Пошли, друг, — сказал он, и мы тронулись. — Сочинение не забыл? — спросил он.
— Нет, и запасные копии из "Кинко" тоже с собой, на всякий случай.
Я сложил свою речь повдоль и поместил в нагрудный карман. Вследствие чего крохотный уголок белой бумаги выглянул из-за лацкана, и я нервно заправлял его обратно каждые три минуты до конца дня.
Брайен загнал машину на выездную дорожку, и мне было легко в нее сесть, поскольку не пришлось переступать бордюр. Я повесил пиджак на плечики и разместил их на крючке над задним сиденьем. Брайен вовлек меня в навигацию, вручив карту с объяснением:
