Митрофан Глобусов - Мысли и размышления
Заглянул в соседнюю комнату.
Моя знакомая по начальной школе Натали сидела в одной бумазейной юбчонке за белым роялем, играла какую-то до предела страстную фугу.
Я вошел и сказал:
— Я — Иван Бунин! Будущий…
Натали тотчас сняла через голову свою юбчонку.
Я обнял девушку за белый сильный живот и зверски бросил на рояль.
Но что это?
Послышались бегущие шаги и проеме двери стала безумная мать Натали с чеченским пистолетом в руке.
— Мерзавец, ей не быть твоею! — крикнул женщина и выстрелила.
Из этого оружия дворник Гурий пугал воробьев, заряжая его лишь порохом.
Я нырнул в окно мансарды, в мягко спружинившую навозную кучу, обстрекался крапивой, ошеломил петуха, который согнувшись, словно из деликатности, дико побежал с опущенным хвостом.
Ночь я провел в хлеву.
Утром меня к себе вызвал отец.
Я вошел в кабинет.
Отец сгорбился в кресле за дубовым столом.
Не оборачиваясь, стал говорить:
— Завтра, блудодей, скорым поездом ты уедешь в Орёл. И продолжишь учебу на вулканолога. И сними свой венецианский гульфик. Не искушай баб…
Отец мой похож на ворона.
Наполеон напоминает пингвина, а папаша — вылитый ворон.
…Купе было жарко натоплено. Пахло дорогими духами. Я принялся отстегивать свой гульфик. Дверь растворилась и вошла Генрих, высокая, с греческой прической.
— Успел, Ваня?! — проворковала она. — Обожаю тебя, мой козлик!
Генрих выдернула из верблюжьей муфты руку, извиваясь, порывисто обняла меня.
— Все снять? — спросила она.
— Все, все, — мрачнея, приказал я.
Генрих быстро раздела меня.
Некоторая тормозящая путаница вышла с турецкими подтяжками и венецианским гульфиком.
Скорый бойко резал российское пространство.
А я, холодея, следил за собой.
Сколько у меня будет женщин?
Столько же, сколько верст от Санкт-Петербурга до Владивостока?
Больше? Много больше?!
Не ведаю!
— У-у-у! — словно в сексуальной истоме взвыл тепловоз.
— Ну, иди же ко мне, — Генрих властно потянула меня на зазывно скрипнувший коленкором диван.
Личный шофер Берии
Он сидел на кухне в золототканом халате и, глубоко затягиваясь, курил маленькую гаванскую сигару.
— Да, я был личным шофером Лаврентия Павловича, — пустив аккуратное колечко дыма в форточку, наконец сказал он. — Как сейчас помню, едим мы с ним по Мясницкой зимой. Хорошо! Фонари мерцают. Снег косо летит. И, знаете, такой алмазной пылью ложится на бобровые шапки прохожих. А мой «Зис» гудит так умиротворенно, со скрытой бычьей силой. Берия же опустит подбородок в воротник и ласково смотрит по сторонам, посверкивая очками. В такие минуты я особенно любил его.
Я резко открыл блокнот и снял колпачок с ручки.
Заметив нервозность, Иван Иванович улыбнулся.
— Как же вы, господа мемуаристы, охочи до всякой сенсации! Ну, нельзя же так! Есть же в мире глобальные ценности.
— Любовь? — хищно ощерившись, спросил я.
— А хотя бы и любовь, — залучился морщинками Иван Иванович. — С чего мы начнем?
— Опишите его облик, — попросил я.
— Росточку он был небольшого, — водя пальцем по узору скатерти, стал рассказывать Иван Иванович, — но телом крепкий и души огромной. Казалось, он весь мир хочет поцеловать. Вот так губы вытянуть трубочкой и поцеловать, — Иван Иванович вытянул губы и вдруг смахнул набежавшую слезу. — Но не дали, гады. Завалили дорогого товарища Берию.
Я все старательно записал в блокнот и спросил:
— Но, а как же все-таки пытки, казни?
Иван Иванович, развернув свою маленькую и крепкую грудь, заразительно рассмеялся:
— Неужели вы этому поверили? Бред! Газетная утка чистейшей воды. Лаврентий Павлович с улицы бродячих котов и собак подбирал, дома им гостиницу устроил. Какие пытки? Что вы?
— А за что же его тогда убили?
— Я ж вам говорил — завалили. Хрущев с Микояном на охоте приняли его за медведя. Лаврентий Павлович когда по лесу ходил то немного по-медвежьи рычал. Вот эти два дурака и обознались.
— Хорошо, но как же изнасилованные школьницы? — резко спросил я. — Неужели врут, что Лаврентий Павлович подбирал их на улицах Москвы и вез к себе в особняк для оргий?
— Чистая правда! — посерьезнел Иван Иванович. — А вот это чистая правда! Только вы спросите зачем он этих старшеклассниц вез к себе.
— Зачем? — спросил я.
— У него в особняке был пансион благородных девиц. Как до революции в Смольном. Конечно, лучше бы Лаврентий Павлович согласовывал увоз девочек с родителями.
— Да, почему он не согласовывал? — я нахмурился.
— Потому что — враги человеку ближние его. Знаете такую библейскую фразу. Вы не знаете, а Лаврентий Павлович знал. Засопротивлялись бы родители, напридумали бы невесть что. А так — девочку взял, девочку — выдал. Но какую взял? Остолопку. А выходила она из пансиона Берии с твердым знанием астрономии, французского языка, истории партии.
— Что еще за партии? — перекинув ногу на ногу, спросил я.
— Эх, молодой человек, — снисходительно улыбнулся Иван Иванович. — Ничегошеньки-то вы не знаете! Была такая партия большевиков. ВКП(б). Славная партия. Вот ее-то историю девушки и учили.
— И что же, вы будете утверждать, — холодно я оборвал Ивана Ивановича, — что с этими девушками Лаврентий Павлович не вступал в преступную сексуальную связь.
— Почему же я буду это утверждать? — улыбнулся Иван Иванович. — Только зачем вы говорите о каких-то преступлениях? Да, товарищ Берия был человеком южным, любвеобильным. И даже не в этом дело! Девушки из благодарности сами вешались ему на шею. Товарищ Берия даже просил меня, мол, Иваныч, укороти их, девки проходу не дают. И вы посмотрели бы на этих девок! Сытые, румяные, все в школьной коричневой форме с накрахмаленными белыми передниками. Многие, кстати, спортом занимались. Лыжами, коньками. Огонь, а не девки!
Иван Иванович встал, зашуршав золототканым халатом, открыл дверцу кухонного столика и достал внушительную по размерам пачку чая с красноглазым драконом на коробке.
— Подарок самого Лаврентия Павловича, — щелкнул он по коробке, — когда приходит симпатичный репортер, я обязательно пою его этим чаем.
Чай, действительно, оказался пахучим и крепким.
— Кстати, — отхлебнув чая, сказал Иван Иванович, — всем своим пассиям Лаврентий Павлович обязательно дарил загородный, добротно обставленный, дом. Все девушки были довольны.
— А легко ли вообще быть шофером Берии? — прочитал я предпоследний заготовленный вопрос.
— Легко! — похлопал меня по плечу Иван Иванович. — Лучше пассажира, чем Лаврентий Павлович, наверно, и нет. Тихий, спокойный, вдумчивый. Едет и тихонько Шопена напевает. Та-ра-рам!.. — пропел он несколько нот и сокрушенно вздохнул. — Любил печальную музыку. Глыба был, а не человек! Вам, попсовикам, с вашими Машами Распутиными и Филиппами Киркоровыми этого не понять.
— А скажите, — согреваясь чаем Берии, спросил я напоследок, — каково было участие Лаврентия Павловича в Сталинградской битве.
Иван Иванович вскочил и с грохотом открыл дверь с кухни.
— Вон! — оглушительно закричал он.
— Что такое? — пролепетал я. — Если я что-то не так сказал…
— Вон! — закричал еще раз Иван Иванович.
— Но позвольте… — от ужаса мои руки похолодели. — Я только… Извините… Если можно…
— Ладно, — немного успокоился Иван Иванович, — возвращаясь на свое прежнее место. — Вас извиняет ваша желторотость. Разве вы не понимаете, что я давал подписку не разглашать секретные сведения? И я никогда не разглашу их!
Иван Иванович широко расставил ноги и из-под полы халата показалась крепкая, волосатая, совсем еще не старая икра.
«Вот они какие ветераны, — восхищенно думал я. — Маленькие, в золотых халатах, с крепкими волосатыми икрами. И как они умеют хранить тайну!»
Иван Иванович, закурил новую гаванскую сигарку, подлил мне чаю и наша беседа опять вошла в мирное, можно даже сказать, семейное русло.
Иоанн Грозный и воздухоплавание
Все знают, что аэроплан изобрели американцы братья Райт, но почти никто не ведает, что первый в истории человечества воздушный шар был самолично построен Иоанном Грозным.
Своими собственными руками Иоанн сшил воедино 1587 бычьих пузыря. Вместе с женой Марфой Иоанн и надул свое детище, а старт оного назначил с Лобного места на Красной площади.
— Ну, окаяшки, — усмехнулся Грозный в свои небольшие усики, — кто хочет до неба подняться?
Народ жмется, безмолвствует.
Лишь валдайские колокольчики на колпаке Васьки Блаженного позвякивают.
Помрачнел тогда Грозный, и говорит:
— Али вам, курицыны дети, не надоело на грешной землице валандаться?! Али вам не желается к небесной лазури прикоснуться?!
