Илья Пиковский - Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика
— Конечно.
— Но как у него это получилось?
— Путём цивилизованной коммерции. Он продал банку теплоход «Атаман Ус». Частично банк оплатил его валютой, а частично — акциями. Вот и всё!
— Теплоход? Разве Билл О’Кац владелец теплохода?
— Я это не сказал. У него есть лодка на причале, но это далеко не теплоход.
— Как же он его продал?
— Додик, я его не спрашивал. У нас не принято задавать подобные вопросы. Как я догадываюсь, — но это мои домыслы и не больше, — Билл О’Кац нашёл хорошего юриста, и тот подготовил пакет правоустанавливающих документов, а подпись, штемпель и печать — мастичную, конечно... поставил Ян Фортунский. Золотые руки у парнишки! Затем эти документы Билл зарегистрировал в бюро и получил свидетельство на право собственности. Уже подлинник, конечно. — Вот и всё.
— Гаррик, но ведь это может вылиться в скандал. У «Атамана Уса» наверняка есть истинный владелец.
— Ну и что? Это разве первый теплоход, на который с десяток претендентов? Кто истинный владелец, а кто не истинный, — решать будет арбитражный суд, а у банка там железные позиции. Кстати, Билл О’Кац очень щепетильный человек. Он ещё до начала сделки предупредил «Мираж», что могут появиться аферисты, которые заявят свои права на теплоход, но в банке только посмеялись: «Пусть заявят! У нас сам господин Печкин на зарплате...». Ты даёшь кофе или нет?
Берлянчик хмуро позвал секретаря и попросил сварить товарищу кофе. Многоугольное мясистое лицо Довидера округлилось просительной ухмылкой:
— Наденька, две ложки кофе на полчашки крутого кипятку. Две! Без сахара. В кофе я сахар не кладу.
Берлянчик встал из-за чёрного стола с серебристым верхом и прошёлся взад-вперёд по кабинету. Он полагал, что участие Билла О’Каца в изъятии заводских акций у банка ограничится мелкой «ломкой», которая послужила бы торжеству справедливости в его конфликте с «Миражом». Обычно Додик не чурался подобных прегрешений, считая, что природа не терпит избытка чистоты. Но продажа чужого теплохода была достойна осуждения. Впрочем, Додик тут же решил, что в основе всех истинно великих начинаний лежит непостижимость средств их осуществления, и немного успокоился.
Довидер с дивана наблюдал за товарищем, мелкими глотками отпивая кофе.
— Знаешь, — сказал он, — мне самому это дело не по вкусу. Как религиозный человек, я осуждаю Билла О’Каца. Но как люди светские, мы не должны отрываться от реальности: без теплохода рухнули бы все твои светлые планы и мечты.
В это время громко и требовательно зазвонил телефон. Берлянчик подошёл к столу и поднял трубку:
— Алло! Я слушаю!
— Это вы, профессор? — спросил знакомый бархатистый женский голос.
— Я.
— Вы меня узнали?
— Я не мог вас не узнать.
— Вы могли бы приехать на морвокзал?
— Могу.
— Я жду!
Берлянчик отдавал себе отчёт, что речь идёт о жене бандита, с которым он едва уладил отношения. Но Додик не умел противиться своим желаниям. Он их или подавлял на корню или отдавался им целиком, невзирая на любую опасность.
Он извинился перед Гарриком Довидером, сказав, что его срочно вызывает компаньон из Греции и, оставив друга с чашкой кофе в кабинете, выбежал к машине.
… Привокзальная площадь поразила Берлянчика своим запустением. До реконструкции морвокзала это был один из самых оживлённых центров городской тусовки, а сейчас тут гулял морской ветер и высилась массивная уродливая скульптура ребёнка-эмбриона. В самом здании тоже было малолюдно. Сквозь стеклянные стены были видны море, суда, краны и деревья в нижней части бульвара. Их стволы сливались с тёмным фоном опорных стен и, казалось, что облетевшие кроны этих деревьев растут прямо на крыше гостиницы «Лондонская».
Наконец Берлянчик увидал монархистку. Она быстро сошла по трапу «Мавритании» и, держась поближе к корпусу судна, почти бежала по направлению к зданию. Она была в лёгком шифоновом платье, с сумочкой через плечо. Берлянчик помахал рукой и поспешил ей навстречу.
— Вы на машине? — спросила она.
— Да.
— Где она?
— На стоянке.
— Вы сами за рулём?
— Нет, меня привёз шофёр.
— Отправьте его. Я не хочу, чтобы меня видели с вами. Это может быть опасно для вас.
— Хорошо, я отправлю шофёра.
— Идите же! Идите! Быстрее!
Берлянчик бегом направился к парковке машин, а монархистка, ещё раз оглянувшись на корабль, побежала к спуску. Увидев шефа, трусившего элегантной трусцой, Алкен сунул семечки в карман и подрулил «Фиат» ему навстречу.
— Что случилось, шеф?
— Вечерний моцион. Вылезай! У меня меланхолия, Алкен. Я хочу побыть в полнейшем одиночестве.
Берлянчик дал ему десятку на такси и, заняв его место за рулём, рванул к выходу. Но его задержали у шлагбаума, потребовав техпаспорт на «Фиат» и три гривни за стоянку. Наконец он выехал на Приморскую. Монархистка шла вдоль стены к старому морвокзалу, оглядываясь и придерживая платье на ветру. Берлянчик пригласил её в машину, и как только её присутствие стало явью, он сразу утолил свою тягу к безрассудству. «Кажется, я влип в скверную историю!» — подумал он о бандите.
— Что произошло? — спросил Берлянчик.
— В общем ничего особенного. Муж пригласил на «Мавританию» Хопера и весь его чиновничий истэблишмент, а я сорвала ему шоу: сбежала с «Лотереи любви».
— Мда… Я не вправе задавать подобные вопросы, но всё-таки: такая женщина — и он! Как это могло случиться?
— Вы имеете ввиду его прошлое? — просто ответила она. — Ну как вам это объяснить… Если яркий незаурядный человек не принят обществом, он становится его врагом. О Мюрате тоже говорили, что если бы он не стал маршалом Наполеона, то был бы лесным разбойником.
«На Мюрате надо закруглиться», — подумал Додик, поняв, что заходит слишком далеко.
— Вы не сказали, куда мы едем?
Она ответила неопределённым жестом.
— Я, в общем-то, сама не знаю… Может быть, вы что-нибудь подскажете?
У Берлянчика был выбор небольшой.
— У меня есть свободная квартира на Пастера.
— Я не возражаю, — рассмеялась монархистка. — Но прежде мне надо повидать господина Зелепукина.
— А где он?
— Возле «Красной».
Берлянчик развернул машину в сторону Пушкинской. Некоторое время ехали молча. Берлянчик искоса поглядывал на Ирину Филипповну, стараясь подавить безотчётную тревогу. Несмотря на всю привлекательность, она в его глазах оставалась женой Пумы, то есть представителем той самой ненавистной среды, которая пыталась его уничтожить. Невольной носительницей памяти о ней. Иначе говоря, рядом сидела волнующая полярность около ста семидесяти пяти сантиметров роста в лёгком шифоновом платье и неотразимым сумбуром идей в очаровательной головке. Берлянчик знал, что чем сильней контраст, тем он притягательней и опасней. Он чувствовал, что миг, проведённый с ней в стенном шкафу, страшный и блаженный, грел его тревожным огоньком. Он боялся раздувать его.
— Ирочка, — наконец сказал Берлянчик, — вы как-то на даче упомянули о «Престольном Набате». Если не секрет, что это такое?
— Моя организация.
— Вы монархистка?
— В известной мере — да.
— Как это — царь, и в известной мере?
— Пока речь идёт не о троне, а о разумной трансплантации части прошлого в наши дни... Вы смотрели кадры нацистской кинохроники — как жгут книги на костре? Нечто подобное происходит и сейчас. Посмотрите на книжные лотки: секс, мистика, маньяки и убийства. Но ведь мы, профессор, живём в атомном веке, и при таком состоянии умов последствия могут быть апокалиптические. Нам нужна аристократия! Голубая кровь настаивалась веками и породила потребность в красоте. Все великие титаны духа — это имена монархической культуры. Они дали нам цивилизацию. И ещё заметьте: только те европейские народы, что уберегли своих монархов, пришли к процветанию без кровавых социальных потрясений. Это ли не знак господень?
«Ещё бы! — с иронией подумал Додик. — Не будь на то господня воля, я бы сейчас сидел в кабинете и занимался проблемами завода, а не выслушивал бредни этой ненормальной».
Однако вслух он сказал:
— Но как вы объясните это избирателям Чубаевки или, скажем, Молдаванки?
— Они услышат то, что пожелают услышать: про возврат вкладов, про пенсионную реформу, про порто-франко и тому подобное. Де Голль писал, что правду говорят только ничтожные политики.
— В этом смысле, — пошутил Берлянчик, — у нас ничтожества — большая редкость.
Когда они подъехали к гостинице «Красной», господин Зелепукин стоял возле «Джипа», нетерпеливо оглядываясь по сторонам. Со стороны он был похож на большую пузатую сахарницу: круглая голова без шеи с оттопыренными ушами, уходящими глубоко в широкие плечи, короткие ноги, массивный живот. На лацкане его серого пиджака красовался депутатский значок. Вид господина Зелепукина озадачил Берлянчика. Он не мог понять, что общего между этим матёрым с виду и вполне земным чинушей и Ириной Филипповной с её цитатами из Де Голля и аристократическим сумбуром в голове. Ещё больше Берлянчик удивился, когда монархистка попросила её проводить к депутату.
