Антон Нечаев - Сибирский редактор
Галактионович плакал не только о природе, но и об уникальной культуре земель, которые будут с концами затоплены. Голос его звучал скорбно и спокойно, изменить уже было ничего нельзя. Проект ГЭС входил в финальный этап строительства.
«Вот человечище! – думал я, сидя в первом ряду рядом со своим другом, поэтом послевоенного поколения. – Во сила сибирская, во мощь природная, неуемная! Вот кто землю нашу защитит от москалей-супостатов да от капиталистов поганых, международной, бля, олигархии». Классик пронзил меня до душевной глуби.
Вспыхивали фотоаппараты, в туманном воздухе аудитории, как глубоководные рыбы, плавали видеокамеры. Поэт послевоенного поколения дальнозорко вглядывался в Галактионовича, которого и лично и творчески неплохо знал. «Не вздумай опять нарываться», – посоветовал мне поэт, прозорливо угадав мои замыслы. Свое обращение сибирякам я таскал с собой несколько месяцев, всовывая его каждому встречному поперечному. И теперь оно было со мной. Кому, как не Валентину Галактионовичу было его показывать. Ораторы оттараторили свое, закруглился и гость. Стали спускаться со сцены. Я, отрываясь от своего друга, который по-отечески заботливо пытался направить меня за рукав к выходу, подрулил к основной группе. Два листика обращения сибирякам нервно трепетали в моей правой ухватке. Левой я аккуратно, кого за воротник, кого за космы оттаскивал от писателя набежавший за автографами молодняк.
– Валентин Галактионович, – в полсилы своего церковного баритона возопил я. Говорок замолк, классик прислушался, я заспешил, пользуясь тем, что меня заметили, – вы меня не знаете, но вот небольшой текст, который вам может быть интересен. Это о наших национальных сибирских проблемах. Там же и мои координаты имеются, если что уточнить вдруг.
Галактионович минуту смотрел на меня, будто чего-то вспоминая. К бумажкам он не притронулся. Потом раздельно, уверенно, на весь зал произнес:
– Антоша, иди в жопу!
Еще мгновение глядел на меня, словно пытаясь понять, уразумел ли я весь глубочайший исторический смысл сказанной им фразы, потом развернулся, развернув с собой и стаю прилепившихся к нему обожателей и неторопливо двинулся к выходу. Поклонники опять зашумели, словно ничего не случилось.
30
Мы осваиваем левитацию. Под нашими задницами серая енисейская волна, пахнущая жиром вымерших рыб, толстая пленка мазута отражает лик смеющегося Всевышнего. В полуметре старенький теплоход, полным ходом катящийся по волне на север. И мы следом, повиснув в струе воздуха, сосредоточившись на своих пупках и на досужей беседе. Метафизик сдается первым: в каюте его ждет соблазненная им двенадцатилетняя девчушка с Тасеева и непочатая бутылка водяры; он продышался, ему снова хочется приключений. Я в нирване; что это такое понимаешь после седьмой на троих. Третий товарищ по прозвищу 26 Бакинских комиссаров пребывает в тоске по родине, о чем и иеремийничает с характерным акцентом:
– Когда не приэду, у нас всэгда лэто. Зайду, понимаэшь, в рэсторан, отмэчу приэзд на родину. А на улицэ мэнт… что думаэш, биет, в отдэлэние тащщит? Ничэго подобного! Здравствуй господин, куда вас подбросить? И везет домой, представляеш? А в городе тихо, женщыны ходят красивые, спокойные. Пьяных нет. Спрашиваю мэнта: что такое, где все наши бандыты? А мэнт смеется – так они к вам, в Россию уэхали. Хорошо теперь стало у нас, надежно…
Все так же вися в воздухе, плюя окурками на пустую из-за холодного ветра палубу, мы развешиваем по пластиковым стаканчикам остатки ресторанной бодяги.
– Не любитэ вы свою родину, – продолжает 26 Бакинских комиссаров, – всякое быдло привечаете. А своих загнобили, что жыть невозможно. Приэзжие-то все нэплохо устроились. Работают все, хорошо получают (сам 26 комиссаров глава нефтяного подразделения крупной олигархической структуры. Олигарх. Писательство для него – способ хоть немного сократить накопленное: издается в основном за свой счет.) А местным что? Водка да наркота…
Окошко нашей каюты висит напротив; двенадцатилетка пригласила подружку, на вид лет семи, для окончательного ублажения ненасытного Метафизика; нам видно, как девчонки стараются, елозя пушистыми головами у Метафизика под животом; сам же герой, закатив глаза, со стоном выкрикивает страшную для своих поклонниц абракадабру: «шопэнгауэрницшешопэнгауэрницше».
26 Бакинских комиссаров обдумывает, выйдет ли из нашего путешествия очередной травелог. Я грущу: за день до поездки на север мне звонили из Санкт-Петербурга с предложением поработать. Для «поработать» пришлось бы переехать в Санкт-Петербург. Смотря на гнилую сибирскую глушь, чувствую, что нельзя отказываться: топкие черви непролазных проселков сверкают мясистой грязью, предупреждают: только ступи – не выберешься. Теплоходик постанывает в старческом последнем оргазме; появляются сомнения – доедем ли мы (рано или поздно на нем точно кто-нибудь не доедет).
– Слушай, 26, где столица, а, как мыслишь?
– Какая столица? У мэня столица одна – Баку. Нэмножко можэт быть Мэкка. У мэня там брат живет. Гдэ твоя столица тэбэ лучше знать.
– У меня столица, там где я. Где я, там и столица, – я веселею, – сейчас столица для меня этот теплоходик. Вернее, даже воздух над теплоходиком, где мы зависли.
– Это надо пэрэкурить, – 26 Бакинских комиссаров достает пачку и отколупывает по сигаретке, – глянь просторы какие! Такого даже в Баку нэт!
– Как думаешь, Эль (впервые в жизни кличу его по имени) ломануться мне в Питер, – спрашиваю в процессе пыхтения, – зовут вроде…
– Ну коли зовут… Нэ знаю… Попробуй. Нэ того спрашиваэш. Я в Питэрэ жил, учился… Тэпэрь я здэсь. Мнэ здэсь нравится… Питэр хороший город, но я бы нэ поехал.
Я тоже жил и учился. Только в Москве. И я тоже теперь здесь, еду на север. В этом мы схожи, но что из этого следует?
31
– Расскажите, пожалуйста, о своем втором сексуальном опыте, – в почте новый вопрос мурманчанки.
Про первый она, видимо, уже знает. Может ее поразить чем-нибудь? Сочинить душераздирающую историю, какие рассказывают девушки в американских фильмах – про раннее изнасилование близким родственником или еще что-нибудь в этом роде. – Я как-то в раннем детстве поздно вечером выносил мусор, и четыре пьяных тетки повалили меня на камни, содрали с меня штаны и попытались оттрахать. Но непонятно откуда взявшийся дворник их спугнул. И прибавляю гомосексуально улыбающийся смайлик.
– Ничего тебе вопросики задают, – удивляется выглядывающая из-за плеча жена, – и что ты на это придумаешь? Вообще-то она сама должна знать ответ, коли с тобой знакома…
Я не понимаю, о чем она говорит… Перечитываю мэйл с вопросом. Ну, точно, пересидел в сети, или перебрал с порнухой:
– Скажите, пожалуйста, в каком литературном направлении вы работаете?
И вправду, могла б определить и сама. Да и привидевшийся вопрос был интереснее.
– Направление, в котором я работаю, называется редакторство. По-другому литературная хирургия. Литературные хирурги только и делают, что режут таких очаровательных крошек, как вы.
– Но у вас же есть оригинальное творчество? – она никак не уймется. – Сознательно или неосознанно все писатели так или иначе исповедуют какое-либо течение…
– Оригинальное творчество? Хм, может ли быть что-либо оригинальным? А про течения действительно так, любую дрянь можно отнести к чему-то, подо все, что угодно можно подвести теорию. В русских условиях это даже необходимо. Здесь не режим одиночек, здесь включен режим массы, группы. И только через группу можно обрести жизненное пространство. Если нет подходящих существующих течений, можно придумать свое. Это даже удобнее: создает видимость процесса, любопытные обязательно заинтересуются. Ничего, что все вновь придуманное оригинально в той же степени, что и производимые конвейером кирпичи или бетонные блоки. Главное, шапка, название. Название есть, значит и течение есть. Сильно углубляться не надо.
– Ну и?
– И я – не исключение. Моя литературная группа называется… называется… Пьяный реализм.
– Пьяный реализм? И в чем основные принципы вашего объединения?
– Ага, вы значит из любопытных, из дотошных? Принципы? Что ж, пожалуйста: принципы самые творческие и только к творчеству относящиеся: наше видение реально, реальностью мы живем, ее взыскуем, добиваемся, ищем, ежесекундно очищая от всего придуманного, наносного, ложного: от пропаганды, от фантазий, от проекций наших собственных разочарований…
