Валерий Сенин - Ограбление по-русски, или Удар « божественного молотка»
С этими словами он вытаскивает зубами из бутылки пробку, а я начинаю всерьез беспокоиться, не повредился ли одноклассник рассудком после покушения на него, но он хлопает меня по плечу и хохочет:
– Ну что, здорово я тебя разыграл? А теперь скажу тебе правду, Игореха: меня выкинуло из машины взрывом, хотя и опалило, и после случившегося я многое понял. Я понял, что судьба оставила меня в живых неспроста, она хотела, чтобы я совершил что-то важное, ведь я ничего стоящего на этой земле не создал, и если бы я умер, то после меня ничего бы не осталось. А у каждого человека есть свое предназначение, для кого-то это – посадить дерево и построить дом, для кого-то – написать книгу, для кого-то – стать президентом, а для кого-то – убить этого президента. А я для себя вижу две главные задачи: первая – пустить богатство, которое попало мне в руки и которое хранилось до сих пор у тебя, на благородное дело, чтобы все знали: Геннадий Громов не зря появился на этом свете. А вторая...
– Гена, – перебиваю я его, – прости, друг, но твоего дипломата у меня нет.
Гость ставит бутылку обратно на стол, смотрит на меня пытливо, затем выходит из кухни, заглядывает в одну комнату, в другую (слышится испуганный вскрик Александры) и, вернувшись, говорит:
– Нет, на квартиру богатого человека эта тесная конура не тянет, значит, кейс действительно не у тебя. Значит, его у тебя отобрали враги, хорошо хоть оставили в живых... и я перед тобой виноват – подверг тебя опасности.
Я уточняю:
– Гена, я пожертвовал алмазы от твоего имени Эрмитажу.
Теперь настает Генкина очередь удивляться, и пока он удивляется, я отправляюсь в комнату и возвращаюсь с пластиковой карточкой, на которой блестящими буквами написано: «Персональная карта члена Клуба Друзей Эрмитажа» и стоит фамилия «Громов».
Я объясняю:
– На эти средства Эрмитаж провел реставрационные работы, а твое имя, Генка, навеки вписано в список меценатов, поехали, я тебе покажу, твои дети будут тобой гордиться. Ведь это и есть благородное дело, о котором ты сейчас говорил, если только ты не врешь.
– Арбатов! – восклицает Громов. – Ты всегда был оригиналом, и этим мне всегда нравился. Ты здорово все придумал, лучше, чем смог бы придумать я сам. Поехали скорее, мне не терпится увидеть своими глазами след, который останется после меня в веках. Но я буду в этой дурацкой маске, потому как меня кое-кто может узнать и помешать мне выполнить намеченное.
Я одеваюсь, мы выходим, садимся в машину Громова (на этот раз у него старенькая ржавая «копейка», еще более обшарпанная, чем прежний «форд») и часа два толчемся в «пробках».
По дороге я интересуюсь:
– Ген, ты не сказал о второй своей задаче, может, и в этом я смогу тебе помочь?
Громов хохочет, потом говорит:
– Боюсь, в этом деле ты мне не помощник, потому что вторая задача моей жизни – оставить после себя потомство, а с тобой этого не сделаешь, если только ты не переменишь пол. А вот с кем – это и есть проблема. Когда мне сделают вторую пластическую операцию и я стану красавчиком, тогда все женщины будут моими, но и цена этому невелика. Поэтому я вот что для себя решил: первая женщина, которая узнает меня в моем теперешнем корявом обличье, и станет матерью моего чада. Вчера я заходил к одной девахе, которую считал своей любимой, и она захлопнула дверь перед самым моим носом, едва я снял эту маску. Твоя жена тоже не узнала меня, значит, и ей я не доверю вынашивать моего наследника. И я уже сомневаюсь, что хоть одна женщина узнает в этом новом человеке Геннадия Громова.
Наконец мы припарковываемся недалеко (всего метрах в пятистах) от Эрмитажа.
В музей Генка также заходит в маске поросенка, на него оглядываются – кто с улыбкой, кто с опаской, дети показывают на него пальцами, но Громова, похоже, это не смущает.
На контроле строгая женщина выходит из-за стола и преграждает нам путь:
– Простите, но с животными вход в музей запрещен.
– Но это не животное, это мой друг Громов, – возражаю я, – и у него есть входной билет.
– Все равно нельзя, – стоит на своем служительница. – Он может напачкать, попортить копытами паркет...
– Но у него нет копыт, и он член Клуба Друзей Эрмитажа, – протягиваю я женщине карточку.
Она осматривает ее внимательно, возвращает нам и спрашивает:
– А справка о его прививках у вас есть?
Тут Громов слегка приподнимает маску, и женщина испуганно отступает, крестясь, а мы проходим мимо, поднимаемся по главной лестнице, над которой под аркой висит огромный мраморный медальон, на нем высечены несколько фамилий, в том числе и Генкина.
– Ну как? – спрашиваю я.
– Арбатов, ты все сделал гениально! – восклицает Громов. – Но я хочу скорее увидеть, на что пошли мои средства.
– Скоро увидишь, – обещаю я другу и веду его дальше.
– Ну где же? – нетерпеливо пытает он меня. – Не это? – кивает он в окно на фигуры и фонтан отреставрированного Висячего сада.
– Нет.
– А может, это? – указывает Громов на новенький наборный паркет.
– Да погоди ты!
Наконец в небольшом зальце я подвожу друга к статуе Аполлона, отгороженного красной веревочкой:
– Вот!
Слева на стене недалеко от статуи прикреплена табличка в рамке, где написано: «Благодаря щедрому дару попечителя Эрмитажа Геннадия Громова на внесенные им средства был восстановлен отбитый и унесенный несознательными посетителями детородный орган скульптуры Аполлона Бельведерского. Для реставрации этой неотъемлемой детали были приглашены высококлассные мастера из Германии, специализирующиеся сугубо на отбитых пенисах».
Мы с Громовым осматриваем внушительный детородный орган Аполлона – кажется, он всегда был здесь, на своем законном месте, даже шва не заметишь невооруженным глазом. Все-таки нам далеко еще до заграничных специалистов. Хотя у меня впечатление, будто новый фаллос у Аполлона несколько крупнее прежнего. Наверное, размер первоначального никто не догадался в свое время измерить, а немецкие искусники исходили из собственных представлений о мужской красоте (и в этом я с ними солидарен).
– Они явно переусердствовали, – замечает Громов. – Два миллиона – слишком большая для этого органа цена, хотя... возможно, кто-то, лишенный его, заплатил бы и больше...
Мы идем обратно, и когда проходим по Петровской галерее, из дальнего конца ее семенит нам навстречу маленькая сухонькая старушонка с бледно-лиловыми кудряшками на голове.
– Гляди-ка, наша физручка Тамара Петровна, – киваю я Генке. – Но тебя она ни за что не узнает.
В ту же секунду старушка замечает нас.
– Громов! – кричит она на весь зал. – Ты что, хулиган, здесь делаешь, в Храме искусств?! Свиньей вырядился, опять что-то задумал, разбойник? Маску напялил и думаешь, я тебя не узнаю?!
Громов замирает на месте, словно пораженный громом.
Учительница подходит к нам.
– А ты, Арбатов, – строго обращается она ко мне, – вечно с такими шалопаями водишься. – С этими словами она срывает с Генки маску поросенка. – Ага! – восклицает она. – Да ты еще и пластическую операцию сделал! Но красивее, Громов, ты после нее не стал, поверь своей мудрой учительнице, хотя рядом с Арбатовым ты почти что Ален Делон. Вот что, Громов, – берет она бывшего ученика за руку, – завтра ты должен прийти ко мне на урок физкультуры, я кое о чем хочу с тобой переговорить. Кстати, Арбатов, где здесь висит эта твоя долбаная «Джоконда»? Все залы облазила – нету, смотрительницы говорят: наверное, на реставрации.
– Вынужден вас огорчить, Тамара Петровна, – отвечаю я. – Ее продали в Лувр за тысячу евро, теперь она висит там для повышения численности французского населения.
– Вот уроды! – кричит Тамара Петровна и гневно топает ногами. – А нам, русским, что делать? Опять татар на помощь призывать?!
А вечером мы сидим у нас в тесной кухоньке – я, Громов и Александра – и пьем плохонький портвейн, который Генка называет напитком богов. Сначала выпиваем за чудесное воскрешение Громова (он опять сидит с железным венком на шее, хотя и без маски), а потом за его великие задачи.
– Первая уже выполнена, – говорит Громов, – и со второй тоже все ясно. Тамара Петровна – единственная женщина, которая узнала меня после аварии, и завтра я пойду к ней... на урок физкультуры.
ЧАСТЬ II. УЛЫБКА ФОРТУНЫ
«Вот и лето прошло, словно и не бывало...»
Вообще-то еще не совсем прошло, сегодня только двадцать пятое июля, но погода стоит осенняя: идет дождь, температура понизилась до пятнадцати градусов. Обычные для Питера холода вернулись, а я еще не успел как следует прогреться на солнышке летнем, потому что его как всегда было мало. И так повторяется каждый год. Может быть, все бросить и уехать куда-нибудь поближе к Черному морю, где круглый год тепло и где я еще ни разу не был? До сорока лет дожил и кроме Петербурга почти нигде не был. Конечно, Петербург один из самых красивых городов мира, но хорошей погоды и тепла здесь маловато, также как и богатых людей. Подавляющее большинство – это люди бедные, получающие скромные зарплаты за свой нелегкий труд.
