Уорнер Лоу - Шутник
Кое-где я прерываю записки примечаниями, а так оригинал сохранен в точности. Вот он.
Как хорошо мне помнится первое мое столкновение с Уильямом Сомерсетом Моэмом! Это случилось холодным вечером в Лондоне в 1908 году. Тогда мне было 28 лет. Мать оставила мне скромное наследство, которое, боюсь, я проживал чересчур споро. Но о завтрашнем дне я не печалился. Предавался удовольствиям, наслаждаясь вкусной едой и вином и опьяняясь компанией дам, прелестных и сговорчивых.
В этот вечер я в обществе двух бойких девиц — звали их Флосси и Бесси — отправился на представление очаровательной комедии Моэма «Миссис Дот». После спектакля мы зашли в роскошный ресторан напротив. Пушистые ковры, искрящийся хрусталь и сверкающее серебро.
Сомерсета Моэма я заметил, когда заказал уже третью бутылку шампанского. Он сидел неподалеку в компании элегантно одетых дам и джентльменов.
(Примечание. Моэму было тогда 34. Он уже написал шесть романов, четыре нашумевшие пьесы и большое количество коротких рассказов.)
Я сразу же решил подойти к нему, похвалить его замечательную комедию. Поднявшись, я направился к его столику. Может, я и держался чуть нетвердо на ногах после шампанского, но ум мой был ясен, как стеклышко.
Когда я подошел, Моэм как раз рассказывал какой-то забавный случай. Наверное, почувствовав мое дыхание на затылке, он на минуту повернулся и взглянул на меня. Росточка Моэм был невысокого, у него были тяжелые веки, большие уши, и он слегка заикался.
— Чем... могу служить?
— Да вот, Сомерсет, хотел сказать, что ваша сегодняшняя пьеса — блеск!
(Примечание. Моэм просто приходил в бешенство, когда к нему обращались — «Сомерсет».)
— Очень любезно с... с вашей стороны. Спасибо... что не поленились, подошли,— он улыбнулся и кивнул, явно приглашая меня подсаживаться. Я взял стул от соседнего столика и брякнулся рядом.
От нашего столика мне махали и делали знаки Флосси и Бесси, но я их игнорировал.
— Ради бога, Сомерсет, не прерывайтесь, рассказывайте дальше.
Улыбаясь, ко мне повернулась соседка Моэма. Это была не кто иная, как миссис Патрик Кембэлл, великая знаменитая актриса.
— Боюсь, мы отрываем вас от ваших дам.
— Да что там, миссис, не беспокойтесь. Не всякий день выпадает случай поболтать запросто с Сомерсетом,— и, потрепав Моэма по плечу, я с теплой улыбкой придвинулся ближе.
Когда Флосси переберет шипучки, она шалит не в меру. И теперь, хихикая, девушка взяла третью — непочатую — бутылку шампанского из ведерка и пустила по полу ко мне. Я видел, как бутылка, подпрыгивая, катится к нам. Спешил к нам, подпрыгивая, и старший официант. Но не успел. Бутылку, как следует не охлажденную, распирало изнутри. Полетели и проволока и пробка. Шампанское брызнуло, заливая ноги и красивое бархатное платье миссис Патрик Кембэлл. Стараясь защитить актрису, я схватил бутылку с пола и отвернул от нее, но по оплошности направил горлышко на Моэма, и лицо ему омыл фонтан шампанского.
Конечно же, я очень огорчился и тут же кинулся вытирать ему лицо салфеткой. Энергично, рьяно. Моэм, отбиваясь от моего доброго деяния, вскочил на ноги, громогласно протестуя.
Миссис Кембэлл тоже вскочила и отпихнула меня, крича: «Да прекратите же вы, пьяный идиот!» От ее толчка я потерял равновесие и, стараясь удержаться, схватился за угол скатерти, но, к несчастью, потянул ее за собой, и все разлетелось: и хрусталь, и серебро, и канделябры! Дамы за столом визжали. Рядом с Моэмом стоял серебряный кофейник с дымящимся кофе, кофейник опрокинулся, кофе вылился Моэму на брюки. Моэм завопил, и в тот же миг я рухнул на него. Стул под ним подломился, и мы оба грохнулись на пол.
По счастью, я не изувечился. Меня поднял на ноги старший официант, а Моэму помог другой. Старший официант сердился и ворчал. Очень, конечно, неразумно. Он не понимал, что я тут совершенно ни при чем.
— Должен попросить вас уйти, сэр! Немедля!
— Не-е-ет! Сначала я извинюсь перед моим другом Сомерсетом.
Моэм был уже на ногах, его глаза метали молнии из-под бровей, на которых все еще пузырилось шампанское. Он яростно накинулся на меня.
— Черт бы вас побрал, сэр! Черт бы вас побрал!
Вот это было уже чересчур. Я не позволяю ругать себя. Любой нормальный человек понял бы, что винить надо вовсе не меня. Само собой напрашивалось объяснение его неоправданной грубости: Моэм не джентльмен.
Я выпрямился и ледяным тоном отчеканил:
— Сильно сомневаюсь, сэр, что мне захочется еще раз разговаривать с вами.
Поставив грубияна на место, я удалился вместе с Флосси и Бесси.
На следующей неделе я дважды натыкался на Моэма. Первый раз на Пиккадили-серкус. Я по нечаянности налетел на прохожего на углу. В руках у него была пухлая папка. Споткнувшись от моего толчка, он выронил ее. День был ветреный, бумаги разлетелись по площади. Моэм — это был он — замычал от досады. И тут он узнал меня.
— Мог бы сразу догадаться,— проворчал он и вприпрыжку пустился ловить листки среди машин.
Вторая наша встреча случилась через несколько дней на Бонд-стрит. Мы разом увидели друг друга. Но он, притворившись, будто не заметил меня, уткнулся в витрину табачного магазина. Желая извиниться, что толкнул его на площади, я направился к нему. Видя это, он отвернулся. И тут мимо меня прошагал еще один прохожий. Он торопливо подскочил к Моэму и, улыбаясь, похлопал его по плечу. Повернуться Моэм не соблаговолил.
— Сэр, я не желаю с вами разговаривать,— услышал я.— И буду вам признателен, если вы постараетесь не попадаться мне впредь.
Его приятель вспыхнул от возмущения.
— Вот как, Уилли? Ну тогда сам и убирайся к черту! — и поспешил от нет, опять мимо меня. Моэм крутанулся, увидел меня, затем своего друга и затрусил следом в тревоге.
Я очень извиняюсь, Сомерсет,— заступил я ему дорогу,— но...
— Замолчите! — воскликнул Моэм, огибая меня и устремляясь за другом.
Я пошел дальше, в банк, а в банке управляющий уведомил меня, что все мое наследство уже ушло. Я не мог уразуметь, почему: на мой счет только что поступило 500 фунтов. Управляющий разъяснил, что акции я продал и 500 фунтов — проценты, наросшие после продажи. На них вот-вот заявит права покупатель. Значит, я без гроша.
В сущности, английский климат никогда мне не подходил. Я много читал о теплых краях, островах Южных морей, где можно жить, питаясь бананами и плодами хлебного дерева, которые там даром. Изъяв из банка 500 фунтов, я купил билет и отплыл в Австралию.
Управляющему банком я не стал докучать сообщением о моем отбытии, хлопот у него и так полно, чего отрывать человека по пустякам.
Когда мой пароход медленно плыл в тумане по Темзе, я сказал Лондону «прощай». По крайней мере, размышлял я, когда мы выходили в открытое море, хоть не встречусь больше с этим ненавистным типом. С Моэмом. Увы, я жестоко ошибался.
Обосновался я на Таити, острове изобильном и прекрасном, тогда еще не испорченном туристами. На остатки капитала я приобрел автомобиль и стал таксистом — одним из немногих на острове. Еще я нанялся присматривать за бойлером в подвале местной пивоварни. Все это давало мне возможность вести жизнь очень даже недурную. Я жил вольготно и счастливо.
Но в один кошмарный день я услышал — это случилось в 1916 году,— что на остров прибыл... кто бы вы думали? Да. Сомерсет Моэм. Со своим секретарем Джералдом Хэкстоном. Я тут же решил держаться от гостей подальше. После нашей последней встречи — прошло восемь лет — у меня выросла пышная борода. Моэму меня, конечно, не узнать. Но мне не хотелось снова становиться жертвой его непростого нрава.
Но чему быть — того не миновать. Однажды душным днем, когда я дремал в такси, кто-то просунул руку в окошко и растолкал меня. Оказалось, Хэкстон, а рядом с ним — Моэм, щегольски одетый в белый костюм.
Хэкстон был молод и высокомерен.
— Послушай, старина, повезешь нас?
— Нет.
— Но нам очень нужно,— не отставал Хэкстон.— Знаешь дом Анани на Матайэа? Отвезешь нас туда, получишь десять франков.
Я вроде уже выспался, да и с наличными было туговато.
— Скажем, двадцать. Матайэа не ближний свет.
— Ладно,— согласился Моэм. Они забрались в машину. По дороге Моэм рассказал, что приехал на Таити собирать факты о Поле Гогене, художнике. Неизвестно ли мне что-нибудь про такого?
Об этом пьянице-художнике, французе, я тут наслышался. Писал он в основном обнаженных женщин. Когда я начал работать в бойлерной пивоварни на Папеэте, там стояло с десяток картин Гогена, густо заросших пылью. У ящиков с углем. В сырые дни, когда топка никак не разгоралась, я бросал картину в печь, чтобы лучше занялось. Небось Гоген этот задолжал за пиво, а вместо денег прислал свои непристойные картинки, а тогдашний хозяин, разозлившись, ткнул никчемные холсты в бойлерную. Пять из них еще сохранились, но я не собирался рассказывать про них благородному Моэму. Может, сейчас они уже чего и стоят. Пивоварня с той поры сменила уже двух хозяев, и никто, кроме меня, не знал, что картины еще там. Пять я уже сжег, мог сжечь и остальные, никто бы и не шелохнулся; значит, фактически они мои, и я могу делать с ними, что пожелаю.
