Ману Джозеф - Серьезные мужчины
Сестра Честити подняла голову и глубокомысленно вздохнула.
– Наш мальчик, – проговорила она по-доброму, – что наш мальчик наделал? Я вижу его фотографию. Но, простите, не читаю на маратхи. Я читаю на хинди и даже по-французски, но не на маратхи. Письменность та же, что и в хинди, но некоторые слова…
Айян перевел ей статью.
– Наш мальчик, – сказала она, качая головой. – Повешу на доску объявлений, немедленно. Славим Господа! Жалко, что в статье не сказано «Св. Андрей, Ворли». Сами знаете, сколько школ носит имя святого Андрея. Славим Господа! – Она уставилась на Айяна и заметила: – Вы что-то не славите Господа, господин Мани.
– Ой. Славим Господа.
– Только, пожалуйста, не считайте это принуждением.
– Вовсе нет. Господь есть господь. Ничего в этом христианского, – сказал он.
– Не в этом, а в Нем.
– В Нем.
– Я-то как раз очень христианский смысл вкладываю в Него. В таком случае вы бы сказали: «Славим Господа»? – уточнила она.
– Разумеется. Господь один. Индуистский ли, христианский ли – одно и то же.
– Одно и то же?
– Одно и то же.
– Да, – грустно произнесла Сестра Честити. – Люди так говорят. Люди много чего говорят. Но я уверена, что вам нравится фраза «Христос – истинный Бог». Есть же в этом что-то?
– Да, есть, но мой адвокат говорил мне пару месяцев назад, что это против Индийской конституции – говорить «Христос – истинный Бог».
– Лишь людская конституция имеет значение, господин Мани.
– Не улавливаю, Сестра.
– Не беда. В такой день, господин Мани, когда ваш сын выказывает признаки великого будущего, не самое ли время подумать о том, как сложится духовная жизнь ребенка?
– У меня сегодня голова кругом.
– Понимаю. Но рано или поздно Господь примет за вас решение.
– Его мать устраивает буддизм.
– Но буддизм – это философия, господин Мани. Христианство – религия. Христос сказал все то же самое, что и Будда, – и даже больше. Будда остался под деревом бодхи. А Христос пошел до конца.
– Да, но его мать…
– Знаю-знаю, – сказала Сестра Честити. – Я пыталась с ней разговаривать. Но она сидит мышкой и делает вид, что ничего не понимает, когда я предлагаю ей Христа. Однажды она мне даже сказала, что чувствует себя индуисткой. Какой ужас! Она все еще хочет следовать этой религии – и это после всех изуверств, какие ее и ваши предки вынесли.
– Ну вы же знаете, как это с ней, – сказал Айян, попытавшись изобразить огорчение.
– Да-да, но вы же умный человек. Отец гения. Вы так прекрасно взрастили сына. Не время ли задуматься, как вы станете поддерживать его в будущем?
– Думаю, справлюсь.
– Образование очень недешево, господин Мани, – сказала она, скроив горестное лицо и откинувшись в кресле. – А у христиан скидки. Как финансово неблагополучному христианину вам будут положены многие льготы. Сами знаете. Я говорю это как неравнодушный просветитель. Я не подразумеваю, что вы должны принять Христа ради денежного вознаграждения, однако оно вам непременно достанется, если вы согласитесь.
Где-то в глубинах школы Глория Фернандес – горло у нее пересыхало от одной мысли вести урок в этом классе – произнесла нараспев:
– Тринадцатью один – тринадцать.
Класс повторил за ней. Она не сводила бдительного ока с мальчика в первом ряду. У нее было скверное предчувствие.
– Тринадцатью два – двадцать шесть, – сказала Глория. Мальчик вскинул руку.
– Что еще, Ади?
– Почему мы учимся только по десятичной системе? – спросил он. – Почему не по двоичной?
* * *Айян Мани воззрился на «Мысль дня» на доске и впал в мимолетный транс от силы письменного слова. Вчерашнее сообщение было его изобретением:
Если древние индийцы и правда первыми подсчитали расстояние от Земли до Луны, чего же они тогда первыми здесь не высадились? На мой взгляд, претензии старых цивилизаций, что они добились того и сего, крайне сомнительны. – Нил Армстронг
Айяна подмывало и сегодня написать вымышленную цитату. Но это риск. Обычно он писал отсебятину не чаще раза в неделю. Так его подрывная деятельность по оскорблению браминов привлекала не слишком много внимания. Но в то утро он не смог устоять перед искушением. Сделав вид, что сверяется с бумажкой, он вывел свежую цитату:
Квоты для низших каст в колледжах – система очень несправедливая. В порядке компенсации давайте предложим браминам право пожить по-скотски 3000 лет, а потом дадим им 15-процентные квоты. – Валлумпури Джон
Собравшись уйти, он увидел, что «Мысль дня» читает Опарна Гошмаулик.
– Кто такой Валлумпури Джон? – спросила она.
Айян покачал головой и глянул вверх – перевел стрелки.
– Доктор Ачарья не мог приказать вам это написать, – сказала она и засмеялась, вообразив, как Ачарья объясняет, что именно нужно запечатлеть в ежедневном обращении. Очень женственный смех, пропитан обожанием, подумал Айян.
– Это не директор, – сказал он. – Администрация.
Опарна кивнула. Администрация – слово, которое все понимали, хотя никто не знал, кто это и где сидит. Эдакая незримая сущность, как электричество, от которого все работало.
Она уже направилась к угловой лестнице в подвал, и тут Айян спросил ее:
– Вы умеете читать на маратхи? – Показал ей газету: – Это мой сын.
Опарна вчиталась с искренним любопытством и на миг даже понравилась ему. Она беззвучно шевелила губами, натыкаясь на сложные слова. Чуть подрагивали ее длинные сережки с маленькими синими шариками-висюльками. И он предпочел больше ничего не видеть. Не смотрел ни на ее гордую грудь, ни на то, как ветер прижимает к ее плоскому животу тонкую пурпурную сорочку.
– С ума сойти. Я и не знала, что ваш сын – гений, – сказала она. – Что ж вы его сюда не приведете?
В конце коридора на третьем этаже, рядом с судьбоносной дверью «Директор», была другая. «Заместитель директора». Айян стукнул дважды и открыл. Джана Намбодри, тесно окруженный еще пятью радиоастрономами, вскинул голову, поморщившись. У них тут словно конференция в духе «тайной сходки при свечах». Айян извинился и убрался, но лик Намбодри мгновенно изменился, на нем проступила теплая, радушная пустота.
– Ничего-ничего, заходите, – сказал он.
Айян показал ему газету. Ее положили в центр стола Намбодри, и, поскольку лишь один астроном умел читать на маратхи, он прочел статью вслух. Раздался ропот удивления. Все смотрели на Айяна, ошарашенно улыбаясь. Но эти мужчины, очевидно, нервничали и были рассеянны. Что-то произойдет, подумал Айян.
– Это не тот ли мальчик, который спрашивает у учителей, почему ничто не может двигаться быстрее света? – уточнил Намбодри.
– Что, правда спрашивает? – проговорил кто-то из астрономов.
– Тащите его сюда, – сказал Намбодри. – Поглядим на него. – И на том всё.
Айян пошел к себе в угол в приемную. Утренний дух старых подушек и моющего средства, блеклый неотвязный запах, какой обычно напоминал ему о старых горестях. Он включил всякую окружающую машинерию. Задумался, что там затевают Намбодри и его люди. Лица у них целеустремленные. Они явно что-то устроили и теперь готовятся к последствиям. Война против Ачарьи уже могла начаться. Евангелисты внеземных посланий против диктатора, который считает, что истина обычно не столь зрелищна.
Арвинд Ачарья неуклюже брел по бесконечному коридору и вдруг вспомнил дочь – когда она только-только родилась. Он присаживался на край жениной кровати и смотрел в колыбель. Иногда он смотрел на мир глазами своего ребенка и в глубине души чувствовал, до чего долгое это время – час. В пропорции к той части жизни, какую видела его дочь, час представлялся необъятным простором. То, что ему час, ей – одна полуторатысячная часа. Время растягивалось или сжималось в зависимости от того, кто за ним следил. Странная, завораживающая сила. В некотором смысле Времени без его созерцания не существует. И Ачарья видел в этом ключ к задаче о Времени. Время явно вплетено в другую силу – силу восприятия. А восприятие – умение, присущее лишь жизни. И Ачарья думал, не есть ли жизнь столь же неотъемлемый элемент вселенной, как само Время. В такой логике хватало дыр, но она ему нравилась. Он попытался представить, как воспринимают Время микроскопические организмы. Если такой организм существует всего несколько секунд, мгновение для него – совершенно не то же самое, что для человека. Микроорганизм проживает жизнь, ощущая безбрежность мгновения, и ему, вероятно, бывает даже скучно.
И тут Ачарья осознал, что его что-то отвлекает, но не понял, что именно. То был звук, кроткий мерзкий голос, в котором не было ничего от той красоты мысли, которую этот голос желал прервать.
