О. Генри - Шестёрки-семёрки (сборник)
О, сэр, вы пожалели бы меня! Помолились бы за Вечного Жида, который никогда не был жидом, если бы видали весь ужас того, что я должен делать. Я должен принести чашу с водой и стоять перед ним на коленях, пока он моет руки. Заявляю вам, что Понтий Пилат — человек, умерший двести лет назад, вытащенный вместе с покрывающей его тиной, без глаз и с рыбами, вьющимися внутри его, и с разлагающимся телом, сидит на троне, сэр, и моет руки в чаше, которую я держу пред ним каждую страстную пятницу. Так было приказано!
Ясно, что сюжет далеко вышел из рамок столбца местных происшествий в «Трубе». Может быть, здесь бы нашел работу врач по душевным болезням или же человек, который вербует членов в общество трезвости, но с меня было достаточно: я встал и повторил, что должен уйти.
При этих словах он схватил меня за сюртук, заползал по конторке и снова разразился безутешными рыданиями. «В чем бы ни заключалось его горе, подумал я, — оно должно быть искренним».
— Ну, м-р Адер, — сказал я успокаивающим тоном: — в чем же дело?
Он ответил прерывающимся голосом, сквозь мучительные рыдания:
— Потому только, что я не хотел дать бедному Христу отдохнуть на ступенях.
На его галлюцинацию, повидимому, не могло быть разумного ответа, однако действие ее на него вряд ли заслуживало презрения. Но, не зная ничего, что могло бы облегчить страдания старца, я снова сказал, что обоим нам надо уходить из конторы.
Послушавшись, он поднялся наконец с моей конторки и позволил мне, полуприподняв, поставить его на пол. Исступление горя лишило его языка; свежесть слез отмочила кору горя. Память умерла в нем, по крайней мере, ее связная часть. — Я сделал это, — бормотал он, когда я вел его к двери, — я — сапожник из Иерусалима. Я вывел его на тротуар и при более сильном свете увидел, что лицо его иссушено, морщинисто и искажено печалью, которая не могла быть результатом одной лишь жизни. И вдруг в темном небе мы услышали резкий крик каких-то больших пролетающих птиц. Мой Вечный Жид поднял руку, наклонив при этом голову в сторону.
— Семь Свистунов, — сказал он, как бы представляя давнишних друзей.
— Дикие гуси, — ответил я, но признаюсь, что определить их число было выше моих сил.
— Они всюду следуют за мной, — сказал он. — Так было приказано! То, что вы слышите, — души семи евреев, помогавших при распятии. Иногда они бывают куликами, иногда гусями, но вы всегда увидите их летящими туда, куда я иду.
Я стоял, не зная, как распрощаться. Я посмотрел вниз по улице, переступил с ноги на ногу, снова оглянулся и почувствовал, что волосы мои становятся дыбом. Старик пропал. Вскоре волосы мои опустились, — я смутно видел, как он удалялся з потемках. Но шел он так быстро и беззвучно, походкой настолько не соответствующей его возрасту, что спокойствие мое было не совсем восстановлено, хотя я и не знал, почему. В тот вечер я был так безрассуден, что снял со своих скромных полок несколько покрытых пылью книг. Я тщетно искал «Hermippus Redivvus», и «Salathiel», и «Pepis Collection». А затем в книге, озаглавленной «Гражданин Мира», и в другой, вышедшей двести лет назад, я напал на то, что искал.
Майкоб Адер, действительно, посетил Париж в 1643 году и рассказал «Турецкому Шпиону» необыкновенную историю. Он претендовал на то, что он Вечный Жид, и что…
Тут я заснул, так как мои редакторские обязанности в этот день были не легки.
Судья Хувер был кандидатом «Трубы» в члены конгресса. Имея надобность переговорить с ним, я зашел к нему рано на следующий день. Мы пошли вместе в город по маленькой уличке, которой я не знал.
— Слыхали вы когда-нибудь о Майкобе Адере? — спросил я его, улыбаясь.
— Да, конечно, — ответил судья: — кстати, это напомнило мне о башмаках, находящихся у него в починке. Вот его лавчонка!
Судья Хувер зашел в грязную маленькую лавчонку. Я посмотрел на вывеску и увидел на ней надпись: «Майк О'Бадер, сапожный и башмачный мастер». Несколько диких гусей с резким криком пролетело в вышине. Я почесал за ухом и нахмурился, а затем вошел в лавку.
Мой Вечный Жид сидел на табурете и тачал подметки. Он был вымочен росой, запачкан травой, нечесан и жалок, и на лице его все еще виднелась необъяснимая горесть, проблематичная печаль и эзотерическая скорбь, которая, казалось, могла быть написана только пером веков.
Судья Хувер вежливо спросил о своих ботинках. Старый сапожник поднял глаза и отвечал довольно здраво. Он несколько дней был болен, сказал он. Завтра ботинки будут готовы. Он посмотрел на меня, и я заметил, что не оставил следа в его памяти. Мы вышли и направились своей дорогой.
— У старого Майка, — сказал кандидат, — опять был припадок запоя. Он регулярно каждый месяц напивается до бесчувствия, но он хороший сапожник.
— Его история? — спросил я.
— Виски, — коротко ответил судья Хувер. — Это объясняет все.
Я смолчал, но не удовольствовался этим объяснением. Когда представился случай, я спросил о нем старика Селлерса, который жил у меня на хлебах.
— Майк О'Бадер уже шил башмаки в Монтополисе, когда я приехал сюда пятнадцать лет назад. Я догадываюсь, что горе его от виски. Раз в месяц он сбивается с пути и остается в таком виде неделю. Он воображает, что был еврейским разносчиком и всем об этом рассказывает. Никто не хочет его больше слушать. Когда же трезв — он не дурак. У него много книг в комнатке за лавкой, и он читает их. Я думаю, что все его горе в виски. Но я не был удовлетворен. Мой Вечный Жид все еще не был верно сконструирован для меня. Я нахожу, что женщинам не следует выдавать монополию на все любопытство в мире. И когда самый старый обитатель Монтополиса (на девяносто двадцаток лет моложе Майкоба Адера) зашел ко мне по газетному делу, я направил его непрерывную струю воспоминаний в сторону неразгаданного башмачника. Дядя Эбнер был всеобщей историей Монтополиса, переплетенной в коленкор. О'Бадер, — задребезжал он, — явился сюда в 69 году. Он был первым здешним сапожником. Его теперь считают временно помешанным. Но он никому не вредит. Я думаю, что пьянство повлияло на его мозг. Скверная штука — пьянство. Я очень старый человек, сэр, и никогда не видел добра от пьянства.
— Не было ли у Майка О'Бадера какой-нибудь горестной потери или несчастия? — спросил я.
— Подождите. Тридцать лет назад было что-то в этом роде. Монтополис, сэр, в то время был очень строгим городом. У Майка О'Бадера тогда была дочь, очень красивая девушка. Она была слишком веселого нрава для Монтополиса, поэтому в один прекрасный день она ушла в другой город, вернее, сбежала с цирком. Через два года она вернулась навестить Майка, разодетая, в кольцах и драгоценностях. Он не хотел ее знать, и она временно поселилась где-то в городе. Думаю, что мужчины ничего бы на это не возразили, но женщины взялись за то, чтобы мужчины выселили девушку.
И вот однажды ночью решили выгнать ее. Толпа мужчин и женщин выставила ее из дома и погналась за ней с палками и камнями. Она побежала к дому своего отца и умоляла о помощи. Майк отворил, но когда увидел, кто это, то ударом кулака бросил ее на землю захлопнул дверь.
Толпа продолжала травить ее, пока она не выбежала совсем за город. А на следующий день ее нашли утопившейся в пруду у Хенторовской мельницы.
Я откинулся на спинку моего невертящегося винтового стула и, точно мандарин, ласково кивнул головой моему горшочку с клейстером.
— Когда у Майка запой, — продолжал дядя Эбнер, разболтавшись, — он воображает себя Вечным Жидом.
— Он и есть Вечный Жид, — сказал я, продолжая кивать головой.
Коварство Харгрэвса
Перевод Зин. Львовского.
Когда майор Пендельтон Тальбот и его дочь, мисс Лидия Тальбот, переселились на жительство в Вашингтон, то избрали своим местопребыванием меблированный дом, удаленный на пятьдесят ярдов от одной из самых тихих авеню. Это было старомодное кирпичное здание с портиком, поддерживаемым высокими белыми колоннами. Двор был затенен стройными акациями и вязами, а катальпа во время цветения засыпала траву дождем розово-белых цветов. Ряды высоких буксовых кустов окаймляли решетку и дорожки. Тальботам нравился этот южный стиль дома и вид местности. В этом приятном частном меблированном доме они наняли комнаты, в число которых входил кабинет майора Тальбота, заканчивавшего последние главы своей книги «Анекдоты и воспоминания об Алабамской армии, суде и адвокатуре».
Майор Тальбот был представителем старого-старого Юга. Настоящее время имело мало интереса или достоинств в его глазах. Мысли его жили в том периоде до гражданской войны, когда Тальботы владели тысячами акров прекрасной земли для хлопка и рабами для возделывания ее; тогда их фамильный дом с королевским гостеприимством открывал свои двери гостям и аристократии Юга. Из этого периода он сохранил всю свою гордость и строгость в вопросах чести, старинную и церемонную вежливость и — подумайте! — гардероб. За последние пятьдесят лет, наверное, нельзя было сшить такую одежду. Майор был высокого роста, но, когда он делал то удивительное архаическое коленопреклонение, которое называл поклоном, фалды его сюртука подметали пол. Это одеяние поразило даже Вашингтон, который давно уже перестал смущаться камзолами и широкополыми ь шляпами членов конгресса с Юга. Один из жильцов дома назвал его сюртук Father Hubbard, и, действительно, был с короткой талией и широк в подоле.
