Борис Кудрявцев - Сор из избы
Специалиста по машинам затошнило.
— И весь этот феномен Галкин решил выложить нам на столы?
Вел себя Галкин не по правилам, даже вызывающе, рискуя нарваться на скандал. Следовало бы обратиться по инстанции, сначала к мастеру, потом к начальнику участка, как положено. Администрация взяла бы предложение на контроль, добилась ассигнований, направила представление в санитарную службу на плавильщиков с коммунальщиками, обратилась бы в райисполком для принятия законодательных мер…
— В какой райисполком? Свалка по границе двух районов! И оба исполкома от нее отказываются, — сообщил председатель цехового комитета профсоюза Старцев, включившись в спор специалистов со знанием дела, — земля ничейная. В этом трудность.
Он тоже в душе считал, что нечего Галкину гонять чужой песок из угла в угол по кузнице. Надо смотреть в корень и взять быка за рога. Срыть отвал к чертовой бабушке! Тогда плавильщики попрыгают…
Инженеры достали логарифмические линейки, включили электронные калькуляторы, начертили графики. Выходило, что с отвалом можно управиться за месяц-два, при условии работы десяти экскаваторов в круглосуточном режиме. Шлак возить в старые выработки и карьер. Лом выбирать, сортировать и сдавать заготовителям, в качестве частичной компенсации расходов…
— Начать бы с субботника, — задумчиво сказал председатель цехкома, — а после само пойдет, найдутся люди и средства. Дать толчок, поломать инерцию, заставить поверить в исход, в реальность…
Специалист по кузнечным машинам сложил расчеты в стол и обесточил электронный вычислитель. Он чувствовал подтекст в словах профсоюзного лидера и хотел ясности:
— Вам лавры, вы зачинатель, а нам лопаты в руки, я понял так?
Инженеры не знали земляных работ и как будто были напуганы. От интеллектуалов на отвале толку мало, достаточно того, что они сделают расчет, составят смету на общественных началах и даже составят штаб субботника, для разрешения оперативных вопросов.
— Хорошо, подумаем! — кивнул представитель профсоюза, поняв, что агитировать нужно не здесь. — Попробую организовать, — сказал он неуверенно. От самодеятельности в таких делах он отвык, всю жизнь действовал по разнарядке и свято верил в непогрешимость спущенного указания, а через это и в свою непогрешимость. Приказ надо выполнять. — Закупим бочку с квасом или абонементы на хоккей, а?
Специалисты были согласны на то и другое. Идея увлекла, и весь оставшийся день решали судьбу отвала, не в силах заняться другим, что было верным признаком творческого горения.
— Кто, если не мы, и когда, если не сейчас? — кипятился специалист по отжигу и закалке. Два-три года назад ему и в голову бы не пришло брать на себя такое! Общественность всколыхнулась.
— Попытка не пытка, попробовать можно, — техник в своей жизни брался за многое, помимо разведения рыбок, и ни разу не пожалел. — Глаза боятся, руки делают.
Можно рискнуть под флагом перестройки. В конце концов каждый хочет быть инженером, а не слепым исполнителем. И ведомства нынче ведут себя потише, прислушиваются к местной инициативе, не рубят ее на корню.
Утром пришли на работу с новыми мыслями: сделать субботник на свалке общегородским! Заводу, тем более цеху, не осилить. Силенок мало. Поковыряться, конечно, можно, но чтобы до нуля… Город должен помочь. Свалка у него на виду, секрета из нее теперь не сделаешь, во-первых, гласность, во-вторых, габарит. Пока о ней молчали, свалка набрала силы и готова заговорить сама, агитирует о том, какие тут хозяева. Хорошо агитирует, дымом до облаков. По радио передавали, что горит там мазутное озеро! Погасить нельзя. Не подступиться. Сливали годами отработку: масло, мазут. И полыхнуло! Жарит вторую неделю. Греем атмосферу. А она, между прочим, на всех одна, международная, и кислорода в ней убывает. Долой свалку!
Специалисты составили штаб и стали звонить на областное радио. По поводу столба черного дыма над свалкой звонили на радио многие, что горит и где, почему пожарные не тушат?
Из отдела писем и общественного мнения как могли объясняли, дескать, орлы-пожарные и огня не боятся, но лезть в мазут нет смысла. Товарная ценность его мала, с баланса списана. А что касается дыма, придется потерпеть еще недельку. Годами терпим хвосты из труб. Что остается?.. Голосок у редакторши приятный и удивительно знакомый.
— Все они там знакомые, особенно на телевидении, каждый вечер беседуем, здоровкаемся и прощаемся, — сказал практик. Редакторша назвалась Мариной Синицыной и очень удивилась, когда инженеры с кузницы не только возмутились насчет загрязнения среды, но выступили с инициативой, можно сказать, фантастической: убрать свалку, завтра же! Субботник умилил Марину, она попросила назвать фамилии зачинателей и обещала передать в новостях. Но обращение через эфир к добровольцам, по ее словам, было не в ее компетенции. Если руководство признает субботник общегородским, своевременным и назревшим, тогда можно использовать радио, хорошо поставленным голосом диктора объявить, призвать…
На это нужна неделя-две, а может, больше, гораздо больше. Дело новое. Люди отвыкли даром работать, годы социальной пассивности и благодушия дают о себе знать. Не скоро, ох, не скоро общественность обретет былую силу и голос. Преград к тому уже нет, но инерция — великая вещь…
Марина обещала передать в субботу концерт по заявкам для комсомольцев кузнечного цеха, частушки и полонез Огинского, обожаемый главным редактором. Насчет рок-музыки мнения в редакции разделились.
— Спустит субботник на тормозах красотка, — уверенно заметил практик, — заволокитит медуза!
Для верности позвонили в промышленный отдел редакции и попали в точку. В отличие от тихой и осторожной Марины нарвались на заводного, как динамомашина, старшего редактора Андрея Суворова. На свалках он бывал и раньше, передачи делал, разносные. Допустил когда-то перехлест, по тем временам, назвал того, кого не следовало называть. Передача вернулась к Андрею бумерангом. Был инфаркт. Свалился Суворов злонамеренно на крыльце парадного подъезда комитета по радиовещанию и телевидению. Впрочем, что ожидать от человека, уличенного в очернительстве, натурализме и подрыве авторитета властей.
От начальника Суворов, говорят, вышел здоровехонький, с приличным гемоглобином, хотя и сердцебиением. А кто выходил иначе? Начальник отрабатывал свой хлеб… Когда опальный репортер закрыл за собой дверь и вдохнул морозного воздуха полной грудью, губы у него посинели, очки полетели в сугроб. «Я встану, сейчас встану…», — на что-то еще надеялся Суворов. Он плохо знал начальство: приказом по комитету выход Суворову в эфир отныне запрещался, навсегда.
Из больницы Суворов вышел как раз в тот момент, когда о приказе старались не вспоминать. Гласность! Можно было схлестнуться с начальником, вышибить из него пыль, а заодно и душу, но Суворов зла не помнил, хватит того, что есть. Он и мечтать не мог о таких переменах.
Написанное с оглядкой и угодливостью — «Чего изволите?» — объявлялось серостью. Редакторский карандаш заробел, поистерся, не гулял по его рукописям, круша и вымарывая абзацы и целые листы. Суворов шел «живьем», с голоса, заикаясь с непривычки и сглатывая слюнки. Речь у Суворова хриплая, «не наша», как сказали бы раньше, врывалась сквозь гладкое дикторское щебетание. В запале Суворов, случалось, коверкал слова, как интурист, путал ударения, но то, о чем говорил, нельзя было не слушать, раскрыв рот, не донеся ложку с кашей… Порой Суворов переступал грань, клеймил в открытую, как представитель обвинения. Прокурорский тон делу не помогал, наоборот, давал повод. Были жалобы, разборы и объяснения, но все это после. Откуда было знать изголодавшемуся по правде слушателю, что в каждой передаче Суворов ставил под вопрос свою карьеру и вообще пребывание в редакции областного радио. Ему было уже под пятьдесят, поступать в ПТУ, переучиваться поздно, и всякий на его месте подумал бы о семье. И Суворов думал, даже давал себе слово остепениться, не ввязываться и не возникать, пока не дадут квартиру. Семья ютилась вчетвером в полуторке и с испугом слушала его фельетоны по радио.
Второй инфаркт пугал Суворова и был, по словам бывалых, почти неизбежностью, если он не утихомирит страсти. Андрей сосал валидол, утихомиривался, как абитуриент перед приемной комиссией, но до той поры, пока не нарывался на бюрократа, зажимщика, хама, «выводиловку», уравниловку, блат и кумовство, то есть основу жизни и процветания. Тут он как бык на корриде, готовый к закланию, терял контроль и шел грудью на шпагу. Очередь на квартиру подвигалась гораздо медленней его фельетонов, и вовсе встала, когда Суворов схлестнулся с ярым бюрократом, пройдохой и ловчилой директором завода стройматериалов Ткачуком. Фанера и сосновая шпунтовка всякому нужна, не говоря уже о ДВП или ДСП. Ткачук отделывал под дуб начальственные приемные, кабинеты и тайные чайные комнаты с персональными клозетами и через это ходил в князьях «теневой» экономики с железным принципом: ты — мне, я — тебе.