Григорий Горин - Избранное
Позже у нас возникла идея создать фильм по «Трехрублевой опере» Горина. Его хотел снимать режиссер Евгений Гинзбург. Гриша написал замечательный сценарий, который напечатал журнал «Театр», поместив на обложке номера нашу совместную фотографию: рядом со сценаристом, режиссером и артистом лежала шляпа, с намеком на то, что денег на съемку картины нет. Это как раз было время, когда финансирование кинематографа рухнуло. Но, к великому сожалению, средств так и не нашлось, и нам не удалось запуститься. Хотя очень жаль, можно было бы сделать интересное кино.
Что бы там ни происходило, я никогда не видел Гришу раздраженным, скандалящим, кричащим. С одной стороны, он философски относился к жизни, а с другой – видимо, многое таил в себе.
Помню, несколько лет назад на моем дне рождения Гриша читал текст, который меня просто поразил. Он так здорово и точно его написал! Я даже не предполагал, что он так хорошо меня чувствует и так правильно знает. Горин, как никто, умел сказать артисту доброе слово, которое он редко слышит впрямую. Причем не пустой дежурный комплимент, а существенные вещи.
Горин был, наверное, единственным человеком, которого Захаров слушал, для него его мнение много значило, он им дорожил. Любого крупного художника в основном окружают люди, которые опасаются ему возражать, говорить неприятное. Горин этого не боялся. Более того, он считал, что тем и ценна дружба – правом сказать все как есть. Я это наблюдал, и для меня это было впечатляющим уроком настоящих отношений.
Эльдар Рязанов
Мой друг Гришастик
…Поначалу я познакомился с Гришастиком как все, то есть как читатель и зритель. В 1972 г. в «Литературке» опубликовали его рассказ «Остановите Потапова!». Это было социальное открытие. Верхогляд, папильон Потапов даже не понимал степени своего цинизма. Этот «совок» был одним из нас, в нем сконцентрировалась та самая ржавчина, которая постепенно разъела советскую империю. Тогда я запомнил имя и фамилию автора. Позже, в Ленинграде, я увидел комедию «Забыть Герострата!» того же сочинителя. Мне очень захотелось познакомиться с создателем этой оригинальной, парадоксальной комедии.
…Где и когда произошла наша первая встреча – не помню. В середине семидесятых встречались в компаниях у общих друзей, во время застолий.
…А потом я предложил Грише объединиться и сочинить вместе для кино что-нибудь эдакое, что я потом зафиксирую на целлулоид.
Так мы принялись за сочинение киноповести «О бедном гусаре замолвите слово»…
О том, как создавалась эта лента, расскажу подробнее, ибо работа над ней и стала фундаментом нашей дружбы.
В сценарии и фильме «О бедном гусаре замолвите слово» иносказательно, на реалиях николаевской России говорилось о больных и зловещих особенностях нашей жизни – о провокациях, доносительствах и репрессиях, о произволе чудовищного ведомства. Говорить в искусстве о том, как уничтожался цвет нации, было в те годы запрещено.
Мы закончили сценарий осенью 1978 года, но лишь через год, в конце 79-го, сценарий удалось запустить в производство. Но, как говорится, «недолго барахталась старушка в злодейских опытных руках». В декабре началось вторжение советских войск в Афганистан. И вскоре Гришу и меня призвали на 10-й этаж останкинского телевидения, где сидело все руководство. Мы не верили своим ушам:
«В вашем сценарии очернено Третье отделение. Оно изображено чересчур негативно… Или уберите из сценария Третье отделение, или картину придется закрыть».
Нет ничего более оскорбительного, чем своими руками корежить собственное создание, в которое вложено столько труда, любви и фантазии. Может, надо было послать все к чертям… Но мы с Гришей всем сердцем привязались к нашему сочинению.
Мы переделали сценарий. Мерзляев стал из жандармского офицера стукачом штатским, любителем, добровольцем. Сделали мы его тайным действительным советником. Это была мучительная работа. Но мы с Гришей, подбадривая друг друга, прошли через это унижение.
Новый вариант сценария подвергся очередной чистке.
В сцене фальшивого расстрела трагик Бубенцов (его в фильме играл Евгений Леонов) декламировал:
– Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ, и вы, мундиры голубые, и ты, послушный им народ.
От нас потребовали выкинуть эти стихи.
– Но это же Лермонтов! – ерепенились мы с Гришей. – Это же классика! В фильме Леонов произносит другое: «Сижу за решеткой в темнице сырой, вскормленный в неволе орел молодой»…
Фильм снова запустили. Снимались кинопробы, выбирались места для натурных съемок, рисовались эскизы.
Когда все было готово к съемкам, нас снова пригласили к руководству ЦТ. Там нам сообщили, что по распоряжению председателя Гостелерадио СССР С. Г. Лапина фильм закрыт. Не буду рассказывать, с какими трудностями нам все-таки удалось снова запустить в производство этот ненавистный чиновникам сценарий. Съемки проходили под неусыпным цензурным присмотром.
Когда кончились съемки, телевизионные палачи потребовали выбросить трагический конец. Не сравниваю качество произведений и дарования авторов, но это было бы равносильно тому, чтобы Анна не бросилась под поезд, а Ромео с Джульеттой остались бы в живых. А потом шесть лет фильм содержался в каких-то застенках, спрятанный от зрителя. Мы с Гришей сделали еще одну версию, но это не помогло. Много раз мы пытались пробить показ готовой ленты на экране, но безуспешно. И лишь когда началась перестройка, картину показали по телевидению.
Он всегда четко разбирался в политической ситуации, куда лучше, нежели я. Он был истинным демократом и гуманистом, как ни громко это звучит. Я часто видел в нем старшего, хотя он моложе меня на тринадцать лет. Он всегда был очень добротен, обладал врожденным чувством собственного достоинства. Я не раз обращался к нему за советом, потому что верил в его ум и здравый смысл…
…Кстати, Гришастик всегда был сдержан в оценках своего творчества. Максимум похвалы в собственный адрес было: «Вроде удалось», «Кажется, кое-что получилось». Никаких чрезмерностей в собственный адрес. К себе, к тому, что он пишет, у него было развито сильное критическое чувство. Иногда даже чересчур, и даже мешало ему писать. Он был стеснителен. Смущался перед гостями, когда бывал хозяином в доме ли, в ресторане ли. Из-за этого не любил устраивать дни своего рождения. К этой дате всегда организовывал какую-нибудь поездку, и они с Любой удирали. Так вот он «замотал» и свое шестидесятилетие, свой последний в жизни день рождения. Они укатили в Сан-Франциско и этот день провели с Гришиным отцом.
Геннадий Хазанов
Надежность
Гриша во многом удивительно точно повторил путь Чехова. Вообще мне кажется, что фамилия Горин – это первая фамилия после Чехова, которая соединила в себе мироощущения юмориста и трагика. Я думаю, что это было главной причиной того, что Гриша довольно рано покинул эстраду. Мне это очень хорошо знакомо, просто я это сделал много позже в своей жизни, а Гриша, будучи человеком чрезвычайно тонким, умным (что и вылилось в раннюю мудрость), покинул эстраду к 30 годам.
Несмотря на то что они с Аркановым начинали драматургический путь вдвоем, тяга Горина к парафразам и переосмыслению, поискам своего взгляда на традиционные подходы предопределила распад этого талантливого дуэта. Гриша перешел в другую «весовую категорию», сделал это легко, без внешних мучений, хотя наверняка, осваивая очень непростую драматургическую стезю, задавал себе вопрос: «Может, зря я так мучаюсь? Может, придумать еще один рассказ «Хочу харчо!»?» Но в пределах юмористики, как и Чехову когда-то, ему становилось тесно.
Более того: груз ответственности перед алчущими немедленного смеха очень сковывает человека. Он его превращает в раба смеха. И когда человек садится за стол, зная, что от него ждут неотразимой остроты, он уже не свободен. Чем больше смеха он вызывает у читателей или у зрителей, тем большая несвобода сковывает его. Страх потерять свободу очень сильный, и преодоление этих страхов – как бесконечный бег с барьерами. Я думаю, что Горину было завещано что-то от его мудрых еврейских предков. В нем была абсолютно талмудическая мудрость. В нем был такой покой, такая несуетность, совершенно не свойственная молодому человеку. И тут, конечно, вновь возникает тень Антона Павловича…
Конечно, Гриша родился в другой стране, нежели Чехов, и мне кажется, что Грише было гораздо труднее, чем его предшественнику. У того хотя бы не было многих комплексов, с которыми рождаются представители нетитульной нации. При этом Гриша фантастически любил Россию, он продукт русской культуры, великой литературы, человек, который так бережно относился к языку, не позволяя себе подхода, который называют «неглиже с отвагой».
И вот еще чеховское: в нем присутствовало главное качество в художнике – застенчивость. Настоящий талант – это прежде всего застенчивость. Способный человек иногда впадает в бесстыдство, и тогда Господь эту способность тихо убирает. И остается одно бесстыдство. Люди, которые с Гришей пересекались по жизни, довольно часто проходили именно этот путь. Они во мне не вызывают сострадания.
