Игорь Губерман - Искусство стареть (сборник)

Душа металась, клокотала,
бурлила, рвалась и кипела,
потом отчаялась, устала
и что-то тихое запела.

Подумал я сегодня на закате:
ведь мы, храня достоинство и честь,
за многое ещё при жизни платим,
что Страшный Суд не может не учесть.

Стариков недовольное племя
говорит и в жару, и при стуже,
что по качеству позжее время —
несравненно, чем раньшее, хуже.

В болезни есть одно из проявлений,
достойное ухмылки аналитика:
печаль моих интимных отправлений
мне много интересней, чем политика.

В размышлениях я не тону,
ибо главное вижу пронзительно:
жизнь прекрасна уже потому,
что врагиня её – омерзительна.

Состарившись, мы видимся всё реже,
а свидевшись, безоблачно судачим,
как были хороши и были свежи
те розы у Тургенева на даче.

А славно, зная наперёд,
что ждут людей гробы
и твой вот-вот уже черёд,
под водку есть грибы.

Дом, жена, достаток, дети,
а печаль – от малости:
в голове гуляет ветер,
не пристойный старости.

Всякой боли ненужные муки
не имеют себе оправданий,
терпят боли пускай только суки,
что брехали о пользе страданий.

Нет, я уже не стану алкоголиком,
и я уже не стану наркоманом,
как римским я уже не буду стоиком
и лондонским не сделаюсь туманом.

Обманчиво понурое старение:
хотя уже снаружи тело скрючено,
внутри творится прежнее горение,
на пламя только нет уже горючего.

Моё укромное жилище
мне словно царские хоромы,
сдаётся мне, что только нищим
нужны дома-аэродромы.

Конечно, я уже не молодой,
но возраст – не помеха, если страсть...
Вот разве что ужасно стал худой —
в меня теперь Амуру не попасть.

За то, что было дней в избытке,
благодарю судьбу, природу
и алкогольные напитки,
таившие живую воду.

Не стоит нам сегодня удивляться,
что клонит плиты мрамора, как ветки:
на кладбищах надгробия кренятся,
когда в гробах ворочаются предки.

Душа смакует облегчение
без даже капли скуки пресной,
что круто высохло влечение
к херне, доселе интересной.

Дохрустывая жизнь, как кочерыжку,
я вынужденно думаю о ней:
когда ещё бежал по ней вприпрыжку,
она была значительно сочней.

Мой путь поплоше и попроще,
чем у героев и философов:
пасу свои живые мощи,
их ублажая массой способов.

На старость очень глупо быть в обиде,
беречься надо, только и всего;
я в зеркале на днях такое видел,
что больше не смотрюсь уже в него.

Ум быстро шлёт, когда невмочь,
нам утешенья скоротечные:
болит живот почти всю ночь —
я рад, что боли не сердечные.

У правды нынче выходной:
полез я в память, из подвала
таща всё то, чего со мной
по жизни вовсе не бывало.

В организме поближе ко дну —
разных гадостей дремлет немало,
начинаешь лечить хоть одну —
просыпается всё, что дремало.

Если вдруг пошла потеха,
плавя лёд и ржавя сталь,
возраст людям – не помеха,
а досадная деталь.

Нам ещё охота свиристеть,
бравыми прикинувшись парнями:
крона продолжает шелестеть
над уже увядшими корнями.

Моё живое существо
уйдёт из жизни утолённой
и обратится в вещество
природы неодушевлённой.

Меня постигло озарение,
зачем лежу я так помногу:
лень – это чистое смирение,
и этим я любезен Богу.

Мне думать о былом сегодня нравится,
пускай былое в памяти продлится,
мы были все красавцы и красавицы —
наивность озаряла наши лица.

С ума сошли бы наши предки
и закричали: «Боже, Боже!» —
пересчитав мои таблетки,
которым я не верю тоже.

Творить посильную гулянку
нам по любому надо случаю,
покуда каждому – подлянку
судьба готовит неминучую.

Когда бы нас оповещали
про жизни скорое лишение,
то мы бы только учащали
своё пустое мельтешение.

Смотря в былое взором мысленным,
я часто радуюсь тайком,
каким я был широколиственным
и полным соков мудаком.

У смерти очень длинная рука,
и часто нас костлявая паскуда
свободно достаёт издалека,
внезапно и как будто ниоткуда.

Пусты фантомы ожиданий,
они безжалостно подводят,
а я мечтал: следы страданий
мои черты облагородят.

Годы утекли, как облака,
возраст мой угрюм и осторожен,
старость – вроде знамени полка:
тяжко воздымать, но честь дороже.

Хотя ещё не стал я пнём застылым,
но силами – уже из неимущих:
на лестнице немедля жмусь к перилам
и нервничаю, глядя на бегущих.

На пире жизни гость давнишний,
без куража на нём гуляю,
и не скажу, что я здесь лишний,
но пир уже не оживляю.

В окно уставя взгляд незрячий
и сигарету отложив,
я думал: жизненной удачей —
кому обязан я, что жив?

Хотя года наш разум сузили,
сохранна часть клавиатуры,
а также целы все иллюзии
и слёзы льют, седые дуры.

Услыша всхлипы и стенания,
я часто думаю сурово,
что стоны эти – от незнания
того, как может быть херово.

Хоть и есть над каждым крыша,
все они весьма непрочные,
и Творец смеётся, слыша
наши планы долгосрочные.

А кто угрюмый и печальный,
ходячей выглядит могилой —
он жизни смысл изначальный
не уловил душой унылой.

Ко всем я проявляю уважение,
но я не безразличный старикан,
и теплится во мне расположение
к умеющим держать в руке стакан.

Душе моей желаю отпущения
грехов былого тела злополучного,
и дай Господь ей после очищения
опять попасть в кого-нибудь нескучного.

Мне к лицу благополучие
и покоя покрывало,
раньше мысли часто мучили,
но прошло, как не бывало.

Я стакан тащу к устам
по причинам очень веским:
я ведь буду скоро там,
где и нечего, и не с кем.

Мне с девками уже не интересно,
от секса плоть моя освободилась;
ища себе незанятое место,
в паху теперь духовность угнездилась.

Я сделал так: расправил кудри,
подмёл остатки отвращения,
рубцы и шрамы чуть запудрил —
душа готова для общения.

Я подумал сегодня средь полночи,
что напрасно тревожимся мы,
и не стоит обилие сволочи
принимать за нашествие тьмы.

Стоять погода будет жаркая —
в такую даже не напиться,
когда, ногами вяло шаркая,
друзья придут со мной проститься.
И будет зной струиться жёлтый,
немного пахнущий бензином,
и будут течь людские толпы
по лавкам и по магазинам.

Прав разум, когда ищет и стремится,
и праведна душа, когда томится;
поскольку у души предназначение —
томление, предчувствие, свечение.

Гляжу вперёд в самообмане,
в надежде славы и добра,
но в историческом тумане
пока не видно ни хера.

Моё по долгой жизни обретение —
встречал его у старых заключённых, —
что выучился жить я, как растение:
рад солнышку, и мыслей нету чёрных.

Склероз, недавний друг мой близкий,
велик и грозен, как Аллах,
я сам себе пишу записки,
напоминая о делах.

Ещё мы не в полной отключке,
и нам опасения лестны,
чтоб как бы на свадьбе у внучки
не трахнуть подругу невесты.

Куражимся, бодрясь и не скисая,
обильно пузыримся всяким понтом,
и тихо приближается косая,
умело притворяясь горизонтом.

То, что мы теряем без возврата —
всё пустяк и мелочь, милый друг,
подлинная личная утрата —
это помираешь если вдруг.

Внезапно как-то стал я стар,
сижу, как баржа на мели,
а жизни дерзостный нектар
сосут подросшие шмели.

Хочу, чтоб мы слегка спесиво
седой кивали головой:
когда стареют некрасиво,
то стыдно мне за возраст мой.

С иллюзиями бережен доныне я,
любовно их лелея и храня,
иллюзии целебны от уныния,
а скепсиса боятся, как огня.

Душе, когда с возрастом тело убого,
теплей от забот бытовых,
а мёртвых приятелей больше намного,
чем полу– и четверть живых.

На склоне лет ужасно тянет
к душеспасительным мыслишкам —
надеюсь я, что Бог не станет
ко мне приёбываться слишком.

Судьба, фортуна, рок и фатум
со мною бережны, как няни,
когда, укрывшийся халатом,
я почиваю на диване.

Чем печень разрушать, кипя и злобствуя
на мерзости вселенских прегрешений,
разумней выпить рюмку, философствуя
о благости житейских искушений.

Поварясь в человеческой гуще,
я до грустной идеи добрёл:
нынче каждый на свете живущий —
сам себе Прометей и орёл.

Подводит память жизни длинность,
былое скрыв за пеленой...
Когда утратил я невинность?
И это было ли со мной?

Пускай старик нескладно врёт,
я не скажу ему ни слова,
уже никто не отберёт
у нас роскошного былого.

Я запретил себе спешить,
я не бегу трусцой противной,
хочу я медленно прожить
остаток жизни этой дивной.

Всё то, что вянет, киснет, чахнет,
внутри где плесень, мох и тина —
в конце концов неважно пахнет,
и это очень ощутимо.

На что я жизнь мою истратил?
Уже на тихом берегу,
в пижаме, тапках и халате,
понять я это не могу.

В любой подкравшейся болезни
есть чувство (словно в день ареста)
прикосновения к той бездне,
которая всегда отверста.

Большие жизненные льготы
умелой старостью добыты:
мои вчерашние заботы
сегодня мной уже забыты.

Боюсь я, будет очень тяжко
мне жить в кошмаре предстоящем:
во мне унылый старикашка
свирепо борется с гулящим.

Конечно, сокрыта большая кручина
в том факте, что нас ожидает кончина,
однако прекрасно и очень гуманно,
что точное время до срока туманно.

Всё, что сбылось и состоялось,
а не сошло на нет обманчиво,
совсем иным в мечтах казалось
и было более заманчиво.

По жизни главный мой трофей —
богам служенье скромное;
Венера, Бахус и Морфей —
спасибо вам огромное!

Где же тот подвижный горлопан?
Тих и семенит едва-едва.
Стал я грациозен, как тюльпан,
и висит на стебле голова.

Приходит возраст замечательный,
нас постепенно усыпляющий:
мужчина я ещё старательный,
но очень мало впечатляющий.

В эпоху дикую, трагичную,
в года повального разбоя
приятно встретить смерть обычную —
от долгих лет и перепоя.

Когда-то мысли вились густо,
но тихо кончилось кино,
и в голове не просто пусто,
а глухо, мутно и темно.

Хотя врачи с их чудесами
вполне достойны уважения,
во мне болезни чахнут сами
от моего пренебрежения.

Было в долгой жизни много дней,
разного приятства не лишённых,
думать нам, однако же, милей
о грехах, ещё не совершённых.

Нет печали, надрыва и фальши
в лёгких утренних мыслях о том,
как заметно мы хуже, чем раньше,
хоть и лучше, чем будем потом.

Теперь душа моя чиста,
ей чужд азарт любого вида,
и суп из бычьего хвоста
мне интересней, чем коррида.

Не ликуйте, закатные люди,
если утром вы с мыслями встанете:
наши смутные мысли о блуде
не из тела текут, а из памяти.

Рад я, что за прожитые годы
в чаше, мной уже опустошённой,
было недозволенной свободы
больше, чем убогой разрешённой.

Живу я, почти не скучая,
жую повседневную жвачку,
а даму с собачкой встречая,
охотней смотрю на собачку.

Услыша стариковское брюзжание,
я думаю с печалью всякий раз:
оставив только хрип и дребезжание —
куда уходит музыка от нас?

Со старыми приятелями сидя,
поймал себя вчера на ощущении,
что славно бы – остаться в том же виде
при следующем перевоплощении.

Я в разных видах пил нектар
существования на свете;
когда я стал угрюм и стар,
меня питают соки эти.

Дух упрямства, дух сопротивления —
в старости полезны для упорства:
старость – это время одоления
вязкого душевного покорства.

Покой наш даже гений не нарушит
высокой и зазывной мельтешнёй,
поскольку наши старческие души
уже не воспаляются хуйнёй.

Шумливы старики на пьяной тризне:
по Божьему капризу или прихоти,
но радость от гуляния по жизни
заметно обостряется на выходе.

Хочу, поскольку жить намерен,
сейчас уже предать огласке,
что даже крайне дряхлый мерин
ещё достоин женской ласки.

Я с юности грехами был погублен,
и Богу мерзок – долгие года,
а те, кто небесами стал возлюблен,
давно уже отправились туда.

За время проживаемого дня
мой дух живой настолько устаёт,
что кажется, житейского огня
во мне уже слегка недостаёт.

Интересно стареют мужчины,
когда их суета укачала:
наша лысина, брюхо, морщины —
на душе возникают сначала.

Мне кажется, что я умру не весь,
окончив затянувшийся мой путь:
душе так интересно было здесь,
что вселится она в кого-нибудь.

И понял я: пока мы живы,
что в наше время удивительно,
являть душевные порывы —
необходимо и целительно.

День у пожилых течёт не мрачно;
в жилах ни азарта нет, ни ярости;
если что сложилось неудачно —
сразу забывается по старости.

Скоро мы, как дым от сигареты,
тихо утечём в иные дали,
в воздухе останутся ответы,
что вопросов наших ожидали.

Живя во лжи, предательстве и хамстве,
не мысля бытия себе иного,
приятно тихо думать о пространстве,
где нету даже времени земного.

Попал по возрасту я в нишу
пустых ненужных стариков,
хотя и вижу я, и слышу
острее многих сопляков.

Блаженство распустилось, как цветок,
я виски непоспешно пью с приятелем,
а мир хотя немыслимо жесток,
однако ровно столь же обаятелен.

Мы видим по-иному суть и связь,
устав и запредельно измочалясь,
кудрявые не знают, веселясь,
того, что знают лысые, печалясь.

Заметно и поверхностному взгляду,
что ценность человека измерима
его сопротивлением распаду,
который происходит в нас незримо.

Когда забуду всё на свете,
всех перестану узнавать,
пускай заботливые дети
приносят рюмку мне в кровать.

Порою мы в суждениях жестоки,
но это возрастное, не со зла:
в телах у молодых играют соки,
а в душах стариков шуршит зола.

Из тех, кто осушал со мной бутыли,
одни успели тихо помереть,
а многие живые так остыли,
что выпивкой уже их не согреть.

Уже в лихой загул я не ударюсь,
не кинусь в полыхание игры,
я часто говорил, что я состарюсь,
но сам себе не верил до поры.

Слежу пристрастно я и пристально —
с годами зрение острее, —
как после бурь в уютной пристани
стареют сверстники быстрее.

Есть у меня давно уверенность,
что содержанье тела в строгости
и аскетичная умеренность —
приметы лёгкой, но убогости.

Цветущею весной, поближе к маю
у памяти сижу я в кинозале,
но живо почему-то вспоминаю
лишь дур, что мне когда-то отказали.

Есть Божье снисхождение в явлении,
знакомом только старым и седым:
я думаю о светопреставлении
спокойнее, чем думал молодым.

Склеротик я, но не дебил,
я деловит и озабочен,
я помню больше, чем забыл,
хотя что помню – смутно очень.

Мотив уныло погребальный
звучит над нами тем поздней,
чем дольше в нас мотив ебальный
свистит на дудочке своей.

Когда б меня Господь спросил,
что я хочу на именины,
я у Него бы попросил
от жизни третьей половины.

Чем более растёт житейский стаж,
чем дольше мы живём на белом свете,
тем жиже в нас кипит ажиотаж
по поводу событий на планете.

Из ночи лёгкая прохлада
сошла ко мне, и в полусне
подумал я, как мало надо
уже от жизни этой мне.