Владимир Бабенко - Записки орангутолога
Тут-то в Кунсткамере и появился Теплов. Вечером он собирался в свой любимый театр, который специализировался на постановке пьес о сексуальных меньшинствах. Юре казалось, что именно этим должен интересоваться настоящий эстет. Ради театра он принарядился. Теплов был в белых брюках, белых ботинках, белой рубашке с запонками в виде маленьких крабиков и нежно-голубом пуловере. В руках он держал букет редчайших гвоздик с лепестками зеленого цвета. Эстетствующий под Оскара Уайльда Юра, вероятно хотел преподнести эти цветы Курмангалиеву или, на худой конец, Виктюку. Следует упомянуть, что Юра был обильно сдобрен духами, и в ожидании момента приобщения к высокому искусству сладострастно мурлыкал очередную испорченную им туристическую песенку «На болоте, на снегу я могу, могу, могу».
Увидев такого Юру, я упал к нему в ноги с криком: «Родимец, не откажи!».
Юра обычно не выдерживает, когда мужчина становится перед ним на колени. И на этот раз он согласился.
Я договорился с деканом расположенного по соседству факультета журналистики, который отправлял свое отделение на институтском автобусе, чтобы шофер довез до места экзамена и сотрудников Кунсткамеры, и повел своих орлов к машине. В это время из дверей факультета журналистики строем вышли тамошние гражданские оборонцы: все в одинаковой, хорошо подогнанной черной форме, красных беретах, в начищенных кирзовых сапогах, с однообразно висящими на правом боку противогазами и даже нашитыми эмблемами факультета на левых рукавах отглаженных курток.
Мои скауты были одеты как бомжи — то есть в то, в чем я их взял с рабочего места, а свои противогазы они несли в авоськах и полиэтиленовых пакетах.
Последним в автобус залез Юра в голубом пуловере и зелеными гвоздиками, так как после гражданской обороны он все-таки рассчитывал попасть в театр — прямо в уборную Курмангалиева.
Дверь за Юрой закрылась, автобус тронулся. Я перекрестил удаляющуюся машину и пошел в Кунсткамеру — дежурить у телефона. На душе было так скверно, будто я послал взвод необстрелянных новобранцев проводить разведку боем.
Я просидел допоздна, никаких звонков из штаба не дождался и уехал домой. А тем временем у Главного здания Института разыгрывались драматические события, о чем мне и рассказали таксидермисты.
Оказывается, неожиданно даже для подвальных полковников инспектировать учения прибыл весь городской генералитет гражданской обороны.
Но институтским воякам было чем гордиться. К скверику, где устраивались полевые сборы, подходили ровные пешие колонны или подъезжали автобусы, из которых появлялись бравые дружины. Приехал и автобус факультета журналистики. Сначала из него взводом морской пехоты высыпали одетые в черное журналисты, а затем выползли мои орлы, прижимая под мышками авоськи с противогазами и на ходу закуривая. Последим появился Юра в голубом пуловере, запонках-крабиках и с зелеными гвоздиками.
Увидев такое, институтские полковники рысью бросились к моим питомцам и стали, покрикивая, оттеснять их за соседний куст — с глаз долой от большого начальства. Недисциплинированный народ из Кунсткамеры вяло огрызался, а Юра отмахивался букетом цветов. Именно он и привлек внимание инспектирующего генерала, который лично подошел к бригаде из Кунсткамеры, построил всех в шеренгу (она получилась очень корявой), достал секундомер, включил его и гаркнул: «Газы!»
После этого генерал, свирепея, наблюдал как сотрудники Кунсткамеры не торопясь тушат сигареты, со вздохами достают из авосек противогазы и с явным отвращением, неумело пытаются натянуть резину на свои головы. А Юра вообще отошел в сторону, положил на газон драгоценные зеленые гвоздики, предназначенные для театральных встреч, и только после этого брезгливо морщась стал влезать в свой противогаз.
Потом генерал пытался выяснить у моих гвардейцев что-то про нормы радиации и про устройство дозиметров и услышал такое, что в сердцах сплюнул и дал увести себя к образцовому звену с факультета журналистики.
А над моими подопечными стали злорадно глумиться подвальные полковники, принуждая их десятки раз надевать средства предохранения. А бедного Юру вообще положили на газон и заставили изображать из себя беспомощного раненого, а всем остальным было велено спасать его. И все поочередно, цепляясь за Юрину бороду, неумело натягивали резиновую маску с хоботом на его физиономию.
После такой экзекуции Юра уже пах не духами, а потным каучуком, а на его белоснежных брюках появились зеленые пятна от травы, и голубой пуловер помялся. А кроме того, подвяли зеленые гвоздики. Юре в тот вечер больше не хотелось ни Курмангалиева, ни Виктюка. Поэтому Теплов с горя поехал в Кунсткамеру возиться с пенисам добытых им в далеком рейсе моллюсков, готовя таким образом материал для научной публикации.
Но, по словам, таксидермистов, до того как укрыться в своем кабинете, он, размахивая увядшим букетом, бегал по всей Кунсткамере, и кричал: «Где этот Вовочка?! Я убью его!».
* * *Я попросил таксидермистов быть посредниками и уговорить Теплова оставить мне жизнь хотя бы на время обеда.
Один из них пошел на дипломатическое задание, а я остался в его мастерской, рассматривая привезенную из зоопарка недавно сдохшую там антилопу гну. Наконец, зазвонил телефон, и мне сообщили, что все улажено, и я могу присутствовать на чайной церемонии.
Я опасливо вошел в знакомый кабинет. Теплов молча сидел в углу и лишь изредка бросал на меня людоедские взгляды, а Людочка — украшение Кунсткамеры — уговаривала его успокоиться.
Я стал тихо бродить по его кабинету. За стеклянными створками старинного шкафа стояла масса интересных предметов. И каждый из них, как и всё в Кунсткамере, имел свою этикетку. Вот две грубо обломанных половинки доски с этикеткой гласившей «Испытание мужской силы Паши» (на самом деле — просто доказательство его успехов в каратэ). В этом же шкафу были громадная запаянная стеклянная ампула с красноватым песком и надписью на этикетке «Песокъ Сахары», длинные белокурые пряди шелка-сырца с этикеткой, надписанной рукой Теплова «Волосы отца Федора», метровая прямая кость (одна из тех, которыми Олег завалил всю Кунсткамеру) с этикеткой «Os penis Odobenus rosmarus», полковой барабан работы начала прошлого века, старинная студийная фотография — ефрейтор пехотного полка, у ног которого фотограф поставил для интерьера чучело маленькой собачки (почему-то на колесиках), невзрачный заспиртованный моллюск с этикеткой «Tochuina», окаменелый аммонит и паспорт одного из сотрудников нашего учреждения. Паспорт был открыт на второй страничке и каждый мог прочесть в графе национальность — «казах-еврей». Кроме того, в шкафу стояла большая бутыль с предостерегающей этикеткой «Азотная кислота». В этой емкости Юра держал для почетных гостей 70-ти градусную настойку полыни таврической собственного приготовления — настоящий мужской напиток.
Рядом с бутылью лежал странного вида металлический блестящий медицинский прибор, похожий на клюв утки с этикеткой, также надписанной рукой Теплова: «Расширитель Гигара».
Юра увидел, что я рассматриваю эту вещицу и вполголоса произнес так, чтобы слышал только я: «Я все-таки убью тебя, Вовочка».
Дело в том, что этот прибор когда-то подарил Юре я.
Кроме этого доморощенного музея в кабинете Теплова располагались небольшой ботанический сад и зверинец.
Юра, считавший себя большим оригиналом, в своем кабинете разводил цветы и содержал разную живность. На подоконнике у него прозябали орхидеи, которые несколько раз покушались на цветение, но благодаря стараниям Юры так и не зацвели. Здесь же, в цветочном ряду стояла большая хрустальная прямоугольная банка, вывезенная по репарации из какого-то германского музея после окончания Великой Отечественной войны. В ней росла бромелия, на листьях которой сидели хронически спаривающиеся тропические квакши, — Юра считал своим долгом эстета любить и различных гадов. На отдельном столе в кабинете Теплова стоял огромный плексигласовый ящик, «уведенный» им из экспозиционного зала, где этот прозрачный короб в свое время прикрывал ценный экспонат. Сейчас в этом ящике бегали три маленьких желтых пушистых цыпленка. Но они были лишь кормом для основного обитателя террариума — полутораметрового удава, недавно приобретенного Тепловым за огромные деньги. Удав уже неделю не обращал внимание на цыплят, и Юра вынужден был поить и кормить их, отчего террариум стал походить на птичий двор и во многом утратил свой эстетический вид. Рядом в трехлитровой банке огромная наземная улитка ахатина с хорошо слышимым хрустом скребла своим шершавым языком капустный лист.
В другом террариуме меньшего размера, постукивая раковинами, ползали с десяток сухопутных раков-отшельников. Эти животные были такие же неприхотливые как и удав. Юра поставил им тарелку с водой, где раки-отшельники, гремя раковинами, по очереди освежались. Кормил их малаколог однообразно, но калорийно. Он каждый день покупал в студенческой столовой ватрушку с творогом и изюмом, и его подопечные ракообразные в течение суток разбирали ее полностью. Сначала раки-отшельники выковыривали изюм, потом поедали творог, а затем, собравшись в кружок и подняв над своими домиками глаза-перископы, неторопливо клешнями пощипывали хлебные крошки.
