Голамхосейн Саэди - Персидские юмористические и сатирические рассказы
— Нет, сестрица, бриллианты такого цвета не бывают. Это рубин. А вот серьги, вишь, сверкают всеми цветами радуги,— это несомненно чистый бриллиант. О Господи, она под тяжестью этих драгоценностей, бедная, пыхтит и потеет, ну точно верблюд.
— Сестрица, а как ты понимаешь, откуда у них столько денег и драгоценностей?
— Все от бога милостивого, милосердного.
— Что ж он нас тогда обошёл?
— Верно, были тому причины. А ты вот её спроси, мне такое неведомо.
— Кто же будет муж у этой госпожи?
— Говорят, главный директор!
— Как это надо понимать, главный директор?
— Сидит там, в верхах, за столом, приказания отдаёт.
— Так какая же это работа?!
— А такая, важная. Каждый рождён для своего дела и своим умом деньги зарабатывает. Нас с тобой это не касается. Нас ведь не спрашивают?
— Зачем же тогда они приехали сюда?
— Говорят, угощения будут раздавать и одежду.
— Одной кастрюлей плова всех голодных не накормишь, верблюда напёрстком не напоишь! Тут нужна кастрюля величиной с купол шахской мечети, да чтоб каждый день, да по два раза на день.
— Господь велик, не богохульствуй! Неблагодарный человек— не раб Аллаху.
— Да что ты, сестрица, разве уста мои слова хулы произносят? Просто я ничего не понимаю…
Тем временем Хадидже с матерью отправились на кухню готовить чай, чтобы хоть как-нибудь угостить гостей. Госпоже директорше все уже порядком надоело, она ждёт не дождётся, когда же Садек-хан явится с кастрюлями и чемоданами, а пока ругает всех подряд, и больше всех, конечно, бедную Согру Солтан.
Больная вдруг очнулась, с трудом приподняла веки, посмотрела на окружающих пустыми глазами, без любопытства или удивления, и снова закрыла их, и замерла в неподвижности, не то заснув, не то покинув этот уже непонятный для неё мир.
В ожидании угощения зрители опять принялись чесать языки, перекидываясь шуточками и остротами.
Наконец подоспел Садек-хан: с помощью ещё нескольких мужчин он притащил многочисленные кастрюли, котелки, корзины и чемоданы. В углу двора выбрали место, и работа закипела. От соседей принесли посуду: подносы, медные, глиняные, фарфоровые миски и тарелки. Садек-хан и Согра Солтан, вооружившись половниками, начали раздачу. Запахло мясом и рисом, горячим маслом, шафраном, баклажанами. Люди раздувают ноздри и глотают голодную слюну, однако из приличия никто первым не протягивает руки.
Госпожа директорша стоит наверху в окружении своего штаба и, как главнокомандующий, отдаёт приказания. Половник опускается в кастрюлю, захватывает горсть жирного риса, куски мяса или курицы, а другой половник добавляет подливку из баклажанов…
Теперь уже слышно только дружное чавканье и похрустыванье…
Госпожа отдаёт новый приказ, и раскрываются чемоданы, начинается раздача одежды. Не забыты даже сидящие на крыше. Хадидже и ещё две девушки проворно поднимаются и спускаются по ступенькам и каждому вручают его долю.
Торжество омрачают лишь осы и пчелы, слетевшиеся на запах еды со всех сторон. Они злобно жужжат и пытаются выхватить кусок прямо изо рта. Люди отчаянно отбиваются. Только и слышно: «Ой, она меня ужалила!», «Ох, она меня укусила!».
Однако вскоре кастрюли опорожнились, люди насытились и разбрелись по домам. Двор и крыши опустели. Кастрюли, миски и плошки тоже исчезли, и наконец гости и хозяева смогли свободно вздохнуть.
И вдруг в наступившей тишине раздался крик больной. Хадидже и её мать кинулись к кровати и в ужасе запричитали:
— О, Аллах, она умирает! Уже не дышит! Она почернела! Дайте святой воды, скорее святой воды! Поверните её к кыбле[18]. Боже, она кончается…
В молчании и страхе все сгрудились вокруг постели. И тут послышался отчаянный стук в ворота. Согра Солтан бросилась открывать. Во двор влетел Карим-хан, личный слуга господина главного директора. С трудом переводя дыхание, обливаясь потом, он ввалился в комнату и хриплым голосом отрывисто произнёс:
— Госпожа, вы здесь сидите, а к вам пожаловала супруга господина министра.
Эта новость подействовала на госпожу Тадж ол-Молук так, будто ей сообщили о конце света. Впрочем, её чувства можно было понять: ведь именно благодаря господину министру главный директор получил свою должность. Наконец, оправившись от потрясения, госпожа разразилась возгласами радости и сожаления:
— Что я слышу, возможно ли это?! Ко мне пожаловала госпожа министерша, а меня нет дома! Горе мне, теперь я навеки опозорена! Сама госпожа министерша! Так неудобно получилось! Да будь я проклята! Что теперь скажет мой муж? Как я смогу ему все объяснить? Пришла госпожа министерша, а хозяйки нет дома! А ну-ка немедленно собирайтесь! Горе мне! Горе нам! Сама госпожа министерша…
Забыв обо всем на свете, она начинает собираться в дорогу, подгоняя остальных:
— Что вы мешкаете? Шевелитесь быстрее!..
Её спутники в полной растерянности, не зная, что делать, топчутся на месте.
И в этот момент несутся крики Хадидже и её матери:
— Ой, доченька, умерла! Сердце больше не бьётся! Руки похолодели!..
Мать и дочь плачут, стонут, прижавшись друг к другу. Госпожа Тадж ол-Молук, ничего не видя, продолжает командовать:
— Скорей к машине! Карим-хан, не дай бог мы опоздаем и госпожа министерша уйдёт. Аллах свидетель, я покончу с собой и уничтожу всех вас…
— Не волнуйтесь, госпожа,— успокаивает её Карим-хан.— Сегодня вторник, и у вас бридж. Госпожа Шамс Афак, как всегда, приехала пораньше. Я её попросил, чтобы она заняла госпожу министершу, а сам скорей в такси и вас разыскивать. Хорошо, увидел в переулке машину, иначе ни за что бы не нашёл.
Схватив под мышку котиковое пальто, госпожа Тадж ол-Молук, красная, с вытаращенными глазами, мечется,— две плачущие женщины, склонившиеся над телом несчастной Зейнаб, преградили ей дорогу к двери. Но никакое препятствие не может остановить госпожу директоршу. Задрав юбки, она смело шагает через рыдающих над трупом женщин и кидается к выходу. Остальные следуют за ней. Только Туран на мгновение задерживается перед постелью, смотрит в ещё открытые, неподвижные глаза Зейнаб. Выражение скорби и страха мелькает на какую-то долю секунды на лице девушки. Она отворачивается и идёт вслед за матерью, тётей и сёстрами.
Сеанс благотворительности закончен.
Дом, двор и переулок опустели. Несколько сердобольных соседей зашли, чтобы выразить своё соболезнование несчастной семье. А потом и они отправились восвояси.
Но долго ещё жители квартала вспоминали этот исторический день.
— Аллах свидетель,— говорит тётушка Робабе, обращаясь к старухе, матушке Джафара, которая стирает белье,— с того самого дня, как госпожа с Верхних кварталов с таким шиком-треском приезжала навестить наш переулок, каждую ночь мне снятся кошмары и я в испуге вскакиваю…
— Уж лучше бы они вообще не приезжали! — глубоко вздохнув, отвечает матушка Джафара.
Шурабад
(«Борцы за народное счастье»)
Светлой памяти русского ираниста Базиля Никитина посвящается[19].
Вожди нации и сильные мира сего наилучшим путём развития прогресса в Иране всегда считали народное просвещение. Ради этой священной и благородной цели они создали так называемое Общество борцов за народное счастье. Во всех губерниях, по всем провинциям страны, а также и за её пределами это общество имело солидные филиалы и центры, с президентами, вице-президентами, бухгалтерами, секретарями, многочисленным штатом молоденьких очаровательных машинисток, отделами пропаганды и статистическими управлениями, инспекцией, а также особым счётом в банке. Самые надёжные и энергичные представители общества были направлены во все концы страны, дабы ознакомить народ с его задачами, создать на местах условия для распространения культуры и тем самым гарантировать дорогим соотечественникам их счастье и процветание.
Посещение деревень на юго-востоке страны, в том числе деревни Шурабад, было возложено на доктора Масуда Заминийа, Мирзу Абдолджавада Гамхара и Мирзу Мансурпура (Пурдженаба, Сайаг ол-Возара). Вышеозначенные проводники культуры должны были на месте заполнить заранее подготовленные анкеты, собрать необходимую информацию и принять кое-какие меры для быстрейшей ликвидации неграмотности в этих деревнях, дабы обеспечить тем самым благополучие и процветание народа. На все это были ассигнованы определённые суммы.
Доктор Заминийа, изучавший в одном из бесчисленных, не имеющих точного адреса американских университетов «агрикалчурел педагоджи», что в переводе означает: «аграрная наука», был там, говорят, первым учеником. Свою докторскую диссертацию, или, как её называют богословы, «высший научный трактат», объёмом в семьсот пятьдесят страниц, он написал на тему «Влияние наследственности на явления обжорства у человека и животного». Если бы не его бескорыстная любовь к своему народу и своей родине, он мог бы преспокойно остаться в Соединённых Штатах и продолжать работать в том же университете в качестве профессора, получая огромные деньги и пользуясь всеми благами жизни. Правда, в Иране его дела шли также неплохо. Во всех областях, связанных с сельским хозяйством и культурой, а также во многих других, он считался крупным специалистом и, хотя всегда жаловался на своё мизерное жалованье, которого, дескать, ни на что не хватает, довольно скоро сколотил состояньице и приобрёл соответствующий вес в обществе.
