Александр Никонов - Хуевая книга
Письмо из госпиталя
Приказ. Привычно, терпеливо -
В атаку, сбросив сон и негу.
Но что-то нынче мне тоскливо:
Я так соскучился по снегу...
Бежим по этому же лугу
Как час назад, как день, как век.
Мир будто движется по кругу.
Я так устал... Когда же снег?
И вдруг, как будто вниз с обрыва -
Удар и боль, оборван бег...
И дым шрапнельного разрыва
Как чистый снег, как первый снег.
Мне снег покоем обернулся
И долго плыл в бреду, увы.
Но вот случайно я очнулся
И показалось - рядом Вы!
Да, я, конечно, обознался,
В глазах плыло, как в том бою...
Я победить себя старался,
И вот теперь уже встаю...
PS. Смотрю в окно и вижу прелый,
Замерзший, позабытый стог
И первый снег. Такой же белый
Как госпитальный потолок.
Письмо в госпиталь
Простите меня за молчанье, мой друг,
На ваш треугольник последний.
Я ездила к бабушке в Санкт-Петербург
И только вернулась намедни.
Прочла - обомлела. Какая беда!
Вы ранены, Боже всевышний!
В бреду и горячке метались, когда
Кружил меня вихорь столичный.
Смеялась, плясала, не зная того,
Что гибель Вам, друг, угрожала.
Каталась на тройках и под Рождество
Красавицу-ель наряжала.
Лишь в праздник - за воинов тост прозвучал -
Вдруг сердце предчувствие сжало,
Из рук моих выпал со звоном бокал,
И я вся дрожа убежала.
Потом в бывшей детской сидела тайком
В вольтеровском кресле большущем
И год уходящий листала, потом
Мечтала о годе грядущем.
День Нового года настанет. Пришлет
Нам солнышко зайчиков стаю.
Чертя в синеве прихотливый полет,
Снежинки как зайцы играют.
Рассыпал на пол, на узоры окна
Камин свои зайчики-блики...
Сквозь стекла озябшая смотрит Луна
На танец тепла многоликий.
Над каждою крышей (зима-то строга!)
Пусть теплятся дыма колечки,
И Огненный Заяц огонь очага
Хранит неустанно и вечно.
Пусть кончатся месяцы страшной войны, -
Ах, Заяц, ведь ты не задира! -
Верни же друзей из чужой стороны,
Верни же безоблачность мира,
А нам поскорей подари rendez-vous...
Лечитесь, себя берегите.
Надеюсь, в Крещенье вернетесь в Москву.
Иль я к вам приеду, - хотите?
На этом переписка обрывается, видимо, штабс-капитан был убит...
История знает романы в стихах и письмах. Революционный герой Шмидт, еще там кто-то. Один взор, пятиминутная встреча - и переписка на всю жизнь. В письмах любить легче. Мазохизм какой-то, самолюбование своей придуманной любовью к придуманному персонажу. Окучивание, старательное взращивание, лелеяние придуманной любви к придуманному человеку. Так легче, так чище, так идеальнее, так воздушнее, так печальнее и оттого острее. Так надрывнее, вразнос, остро до бритвы.
...Милый друг... Смею ли я... Как я взволнована Вашим прошлым письмом, я сама, как и Вы, много об этом думала...
А если б они вдруг встретились, то что ж, любовь скультивирована - надо автоматически под венец.
Только разлука оттачивает тонкую любовь. Разлука - это письма, чуткие переживания. Совместная жизнь - это быт, стирки, ругань. Опять спит в бигудях. Опять пепел на ковер стряхивает, идиот.. Опять она в драном халате, мымра.
А разлука... Дух взмывает ввысь, вдаль от пресыщения, к звездам, навстречу любимой. И тоскует, тоскует там, облекаясь в эпистолу, утончаясь до платонизма.
...Но у нас не было любви. У нас была красивая игра. Очень красивая, правда?
Глава 19. Говно на лопате
Бывают на свете мудаки. Они существуют объективно, вне зависимости от нашего сознания и даны нам в не очень приятные ощущения. Мудака можно увидеть, пощупать, послать на хуй, взять анализ кала. Но мудака нельзя полюбить беззаветной любовью, его нельзя убедить и что-либо мудаку доказать. Соломонов мудак. Один из прославленного племени Мудаков. Он ведь что сделал - принес на лопате говно от коровы и...
Не знаю, будет ли такое в будущем и как долго, но в застойные годы студентов посылали осенью в колхозы убирать с полей урожай картошки. Поехали и мы. Очень строго. Пить нельзя, утром линейка, из расположения отряда не отлучаться, наряди, планы, дисциплина. Полувойна. Поэтому до магазина в ближайшую деревню, расположенную в трех километрах, мы с Яшей ходили по-партизански. Чуть завидим вдалеке какую-нибудь черную "Волгу" - сбегаем с шоссе и залегаем в кювете. А вдруг начальник?! Засечет - выебет. Такая у начальника работа. Сечь да ебать. Жрать да пить.
Мы работали на сортировке. Есть такой агрегат, трудится от электричества. Картошка высыпается в бункер посредством самосвала, затем транспортерной лентой подается на сортировочные ролики, где сортируется по размеру и развозится боковыми транспортерами. Земля - в одну сторону, мелочь - в другую, крупняк - в третью. И у бокового транспортера стоит живой человек с мешком и пара других еще, выбирающих с ленты крупные комья земли, которые сортировка не отличает от картошки. У ленты транспортера существует две скорости: большая и охуенная. На охуенной скорости сортировка въёбывает так, что не успеваешь мешок подставить, как уже пора с мешком уебывать, ибо наполнился. Хуяришь, как электрон на орбите. А ручные сортировщики не успевают выбирать комья земли. Короче, кто не был, тот будет, кто был, не забудет
Таких сортировок было две. На одной, где работал я с Яшкой, компания подобралась сволочнейшая. Соломон, Марципан и другие лентяи да двоечники. Мы с Яшей там были как два жемчужных зерна в навозной куче. Этого было слишком мало, чтобы облагородить всю кучу. Поэтому вся бригада работала как кодла зеков, как огрызающийся тигр в цирке, из-под палки, злобно задевая друг друга. Недаром колхозный дед-механик, присматривающий за сортировками, говорил о нашей бригаде:
- Работают как пленные.
В нашей бригаде вполне могли затравить слабого, а один раз чуть не облили керосином крысу с целью сделать из нее живой факел. Благо я шуткой тут же увел разговор в сторону и не дал этой мысли воплотиться.
На другой же сортировке сложилась компания людей более интеллигентных, более интеллектуальных, с лучшим воспитанием, хорошо успевающих по всем предметам. Поэтому они работали не как огрызающиеся друг на друга волки, а дружно и почти задушевно. Как будто в шляпах.
Как-то случился такой казус: не помню уж по какой причине один КамАЗ, нагруженный отсортированной картохой в мешках, на приемке развернули. Вечером, перед ужином, нас всех вызвал начальник отряда Плавкий, построил и повел психическую атаку:
- Произошло ЧП! Нам вернули один КамАЗ с картошкой из-за ...
(Хуй знает чего, какой-то нашей хуевой работы, земли что ли в мешках много было, якобы...)
Потом выяснилось - мы не виноваты, но что в тот момент оставалось делать Плавкину? Только давить, только нагнетать, только пробуждать комплекс вины, только угрожать отчислением. Чтобы возврат ночью на сортировку казался нам меньшей неприятностью.
Хотя это была большая неприятность. Перед ужином мы возвращались с сортировок с черными от пыли лицами, мокрыми от пота портянками, которые едва успевали просохнуть к утру. Мы снимали грязные телаги, портянки и сапоги, тащили все в сушилку, умывались ледяной водой и с наслаждением переодевались в теплое и сухое. До утра. И, казалось, не было силы, способной заставить нас снова одеть стылые, мокрые, грязные тряпки и уйти в ночь, под собирающийся дождь. Тем более после сытного ужина, когда хочется полежать на койке в светлом и сухом бараке.
Но такая сила была - блядский хитрый Плавкий. Наши две бригады - злые волки и нежные овцы, черные и белые, ошую и одесную - стояли перед ним и мучительно размышляли: с чьей же сортировки был развернутый КамАЗ, кому идти разгружать?
"Наверняка наша сволочная бригада напортачила", - стоя в строю, думал я, не волк по натуре, но жизнью загнанный к волкам и, как человек с сильной социальной мимикрией, начавший по волчьи выть и огрызаться. Чтоб не сгрызли, чтоб приняли хоть и не в стаю, но за похожего.
- Сейчас пойдем разгружать, - тоскливо клацнул мне на ухо зубами Марципанов. Плавкий порылся в каких-то бумагах:
- КамАЗ со второй сортировки. Вторая сортировка идет разгружать после ужина.
Наша волчья сортировка проходила под номером 1. Божья кара по какому-то недосмотру пролетела над головами адских грешников и поразила святых и ангелов.
