Пётр Бормор - Книга на третье
— Бывай, Валера.
В самом низу Федора Карловича ждала Мать Сыра-Земля.
— Федя, — сказала Мать-Земля. — Возвращайся, тебе пора обедать.
— Но, мама, — заныл Федор Карлович, — я же только что…
— Федя! — нахмурилась Мать-Земля. — Не спорь со старшими! Я кому сказала, немедленно домой!
Федор Карлович вздохнул и повернул назад.
— Твое здоровье! — отсалютовал стаканом истопник Валера. — Ключи-то возьми, а то как же ты?..
— Я через окно.
— Ну, все равно возьми.
На шестом этаже Федор Карлович протянул розу плачущей девушке. Девушка утешилась и заулыбалась.
На седьмом этаже Федор Карлович поймал вылетевший из форточки пакет и передал его на девятый этаж.
На тринадцатом этаже бабушка укладывала спать внучку. Федор Карлович спел ей колыбельную.
Жилец с 15 этажа стоял и курил у открытого окна.
— Что, не спится? — спросил он у Федора Карловича.
— Не спится, — сказал Федор Карлович. — У вас не найдется снотворного?
— У меня осталось еще 54 таблетки. Этого хватит?
— Да, вполне. Спасибо большое.
— Не за что. Зачем еще нужны соседи?
Дома Федор Карлович поел, разделся, выпил одну за другой все 54 таблетки, завел будильник и лег в постель.
Завтра начиналась трудовая неделя.
* * *Напротив моего окна, на краю крыши, стоит человек с дудочкой. Он не собирается прыгать вниз, просто ему нравится стоять на краю. И играть иногда на дудочке.
Но он никогда не играет просто так. Сначала всегда высматривает что-то внизу. Иногда по часу, иногда дольше. А бывает, что каждую минуту что-нибудь играет. Красиво играет, заслушаешься. Я и слушаю.
Вот прошла внизу соседка, А. Ф. Человек на крыше сразу насторожился, и его можно понять. А. Ф. — неприятная особа. Когда она во дворе, почти всегда находится повод сыграть на дудочке. Вот и сейчас, стоило ей выйти — сразу начинает орать на детей, чтобы прекратили качаться на качелях, у нее голова кружится.
Человек на крыше серьезно кивает и подносит дудочку к губам.
Мир раскалывается.
Я слушаю торжественную и грозную мелодию дудочки. Человек стоит на самом краю крыши, широко расставив ноги. С полусложенными крыльями он похож на надгробное изваяние. Закрыл глаза и играет. А внизу раскалывается мир.
На две реальности. В одной из них рушатся башни, падают звезды, людей заживо пожирает небесный огонь. Их крики странным образом вплетаются в мелодию дудочки, не заглушая ее. Так и должно быть. В той реальности я тоже сгораю, чего уж там. Даже отсюда слышно, как я там ору. А как корчусь, мне смотреть не хочется. Неприятно. Я вообще не смотрю, я глаза закрыл. Слушать — это пожалуйста.
Но мелодия смолкает быстро. Вероятностные миры расходятся, и сюда уже не доносятся звуки Армагеддона.
В той реальности, которая осталась здесь, соседка не кричит на детей. Сплюнула на клумбу, и всё.
Человек на краю крыши убрал дудочку, сложил крылья и терпеливо ждет, когда в нашем мире зло снова перевесит. Ему недолго ждать. Мир балансирует на краю, шаткое равновесие мира может пошатнуть всё, что угодно — даже классическая раздавленная бабочка. Не просто так раздавленная, конечно, а со злобы. Ну да у нас во дворе такое происходит постоянно.
У нас во дворе вообще много чего происходит. Вот девочка с первого этажа наливает молока дворовому котенку. Молодец, девочка, спасибо.
Я засовываю руку в карман и достаю губную гармошку. Человек на краю крыши замечает мое движение и одобрительно кивает. Я начинаю играть. Мир расслаивается.
Я не музыкант. Мне просто нравится играть на гармошке, сидя на краю подоконника.
* * *Одна немаленькая деревня имела немаленькое стадо овец. И, как водится, к стаду был приставлен пастух — а на роль пастуха выбрали самого голосистого из деревенских парней, чтобы, случись что, издалека слышно было. И вот, пасет он первый день этих овец, и вдруг волк! Ну, пастух сразу в крик, прибежали деревенские, спугнули волка, пастуха похвалили, и обратно разошлись. Проходит час — опять волк пришел! Пастух вопит, прибегают деревенские, волк убегает, все расходятся. Прошел еще час — опять пастух вопит, опять деревенские бегут — да, точно, никакого обману, волк на месте, прогоняют его и идут по своим делам. Еще час — снова вопли; ну тут уж деревенские не выдержали, прибежали, пастуха измордовали и убрали от греха подальше в армию — пущай там орет, сколько влезет. А к овцам приставили глухонемого дурачка, да еще и глаза ему платком завязали, чтобы не увидел ненароком чего не следует.
И с тех пор в деревне тишь да благодать. Овцы, конечно, пропадают, но зато и поводов для беспокойства стало гораздо меньше.
* * *Мама и папа пришли в магазин, выбирать ребеночка.
— Нам, пожалуйста, мальчика.
— Нет, нам, пожалуйста, девочку. Рыженькую.
— А я говорю, мальчика.
— Ну, говори, говори. Девушка, нам девочку заверните, пожалуйста.
— Нет, мальчика! Чтобы был на меня похож.
— Вот тогда точно лучше девочку. Девушка, будьте любезны…
— Нет, мальчика!
— Зря спорите, — говорит продавщица. — Девочек сегодня все равно уже нет, кончились. Вчера надо было заходить.
— Ага, получила? Говорил я тебе вчера, давай пойдем. А ты всё «завтра, завтра, у меня голова болит»!
— Замолчи, а то она у меня опять заболит. А мальчики у вас какие?
— Да любые. И со скидками. Если берете двух, третьего получите бесплатно.
— Ммм… мы подумаем.
— Скажите, а что, мальчиков перестали покупать?
— Да нет, что вы! С руками отрывают. Просто государственный заказ на мальчиков. Война же скоро.
* * *Я открыл это кафе случайно. Маленькое кафе на улице Яффо, недалеко от автобусной остановки. В нем скверное обслуживание и невкусный кофе. Но я все равно прихожу туда почти каждый месяц и пью это жуткое пойло. Иначе не получится. Не знаю, почему, но кофе надо заказать обязательно. И выпить хотя бы пол чашки.
Через некоторое время в кафе заходит еще один посетитель. Он всегда одет не по сезону, но шикарно. От него хорошо пахнет. Он хорошо пострижен. Он высок, строен и широкоплеч. Он гладко выбрит. Хотя усы бы ему, пожалуй, подошли. Мне же они идут.
— Здравствуй, — говорит этот посетитель и протягивает руку.
— Я постараюсь, — серьезно отвечаю я и отвечаю на рукопожатие. Рука у посетителя сильная и ухоженная.
Он садится за мой столик и заказывает кофе — не потому, что это необходимо, а из солидарности. И надо же хоть что-то заказать! А всё остальное здесь готовят еще хуже.
Мы пьем кофе и беседуем. Очень откровенно. У нас нет секретов друг от друга. Так и должно быть.
Он мне рассказывает о своей работе, о поездках в разные страны, о комических случаях за границей. Показывает фотографии третьей жены и детей от первой.
— У тебя хорошая жена, — говорю я. — И симпатичные дети.
— У тебя тоже, — говорит он.
Жены у нас разные. Это только мы сами похожи. Ему бы еще налепить усы, как у меня — и были бы просто на одно лицо.
Я читаю ему свои сказки, он слушает, распахнув глаза. Потом долго и многословно хвалит. Я скромно отнекиваюсь, но мне на самом деле приятно. Он это знает; потому, вероятно, и хвалит.
— Мне бы так, — вздыхает он.
— Брось, у тебя тоже есть свои достоинства. И гораздо больше, чем у меня.
— Сам знаешь, что это неправда, — возражает он. — И давай не будем меряться пикселями.
— А почему бы и нет? Давай померяемся!
— Ну давай, — улыбается он. Странно выглядит моя улыбка без усов.
— Ты прыгаешь с парашютом.
— Подумаешь… Зато ты пишешь сказки.
— Невелика премудрость. Зато ты был на острове Пасхи.
— Ну и что? А ты знаком с замечательными людьми.
— Так уж получилось. Зато ты можешь отжаться пятьдесят раз.
— Дурацкое дело нехитрое. А ты зато настоящий ювелир.
Мы говорим долго, перечисляя все свои мечты, которые — увы! — реализовал другой.
— Ты счастливый человек, — вздыхает мой собеседник. — Ты сам не знаешь, насколько ты счастливый.
— На себя посмотри, — огрызаюсь я.
— Да я и смотрю…
Мы говорим еще некоторое время, о всяких житейских мелочах, о детях, о работе. Потом прощаемся. Я всегда выхожу первым. А он расплачивается. Так мы договорились уже давно.
Я ему завидую. И в этом нет ничего предосудительного, он тоже мне завидует. Один человек не может иметь всё. Чтобы воплотить все мечты одного человека, нужны как минимум двое.
* * *— Я хочу отдать это яблоко Вам, — Парис галантно поклонился Афродите. — Потому что, если Елена Прекрасная действительно прекрасна хотя бы вполовину как вот Вы, мадам, — он кивнул Гере, — то это осчастливило бы меня не менее, чем Ваш, мадемуазель, поцелуй, — с этими словами он повернулся к Афине и покрылся румянцем смущения.
